Свободен - 2.

— Ты слишком глубоко копаешь Артём, — кладу я свою руку на его. — Все эти заморочки с компанией слишком запутаны для меня, непонятны для Эллы, а значит, слишком сложны и для её матери. Всё проще, ты был прав. Это ненависть. Это месть. Злая, жестокая, подлая, но чисто бабская. Ясно как божий день, что она не простила тебя за ту несостоявшуюся свадьбу. И, несмотря на все твои пояснения, меня по-прежнему волнует только то, чем ещё это грозит тебе. Беспокоит, как Алевтина Лисовская вышла на моего отца. А ещё за что она так ненавидит Елизарова, что ей не жалко даже собственную дочь.

— Хороший вопрос, — сжимает он мою руку. — Но боюсь, никто, кроме Алевтины, нам на него не ответит. И спрашивать её я бы сейчас не стал.

— Жалко Эллу, — вздыхаю я. — У неё выдался такой трудный день.

— И по-хорошему, нельзя оставлять её сейчас одну, — задумчиво смотрит Артём на экран телефона.

— Так давай возьмём Эллу с собой. Звони, звони, скажи, что мы её ждём, пускай выходит.

— Ты ей настолько доверяешь? — нажимает он на вызов.

— Нет. Но я доверяю тебе. А ты выбрал её как-то в жёны. Ты дружишь с ней с детства, — улыбаюсь я. — И вообще разбираешься в людях.

«Люблю тебя», — шепчет он одними губами, когда Элла, наконец, отвечает на его звонок.

Глава 41

Как бы там ни было, а маму Артёма мы тоже не могли просто так бросить. А потому снова стоим на улице, ждём вызванное ей такси.

И не могу сказать, что прощаемся тепло. Но всё же нейтрально. Она берёт с нас обещание проводить её в аэропорту. А я думаю взять у Ростиса фото отца в молодости, чтобы показать ей перед отлётом. Я охотно верю в то, что она не запомнила того «гостя», что её изнасиловал. Но совершенно не верю в то, что это был мой отец.

— А это вы где и когда? — уже сидя за большим столом в студии Ростиса, листаю я большой семейный альбом.

— Я на горшке. Отец только вернулся из армии. Кажется, мы у бабушки в гостях. Но если хочешь подробностей, можешь взять эти фотки, поехать и спросить отца сама, — ставит Рос на стол бутылку виски, стаканы, а передо мной тарелку с «чем бог послал». Так у него называется смесь нескольких видов мяса, колбасы, сыра, всяких орехов, фиников и цветных засахаренных фруктов.

— А давно он пришёл в себя? — удивляюсь я, стаскивая с блюда жёлтую палочку ананаса.

— Вчера, — закидывает Ростис в рот орех, усевшись прямо на стол. — Я был с утра. Говорит он, правда, ещё невнятно, но мне с ним о чём говорить? — болтает он ногами, косясь на Эллу.

Застыв перед мольбертом, она с таким интересом рассматривает большое полотно, что даже мне интересно, что же она там видит.

Вот лично я вижу вдохновенную мазню, к тому же незаконченную и густо эротического содержания. А ещё вижу напротив рабочей зоны, с кучей валяющихся кисточек и выдавленных тюбиков с краской, незаправленную кровать с чёрными шёлковыми простынями, обожаемыми Росом.

Но больше меня удивляет то, чего я не вижу. А не вижу я ни одной натурщицы, что обычно как щенки валяются по студии везде: на полу, креслах, бесформенных туфах, и той самой незаправленной кровати, к которой Элла отходит, чтобы рассмотреть шедевр Ростиса с другой точки обзора.

— Как она называется? — заметив наш к ней интерес, спрашивает Элла.

— Модус вивенди, — не задумываясь отвечает Ростис, разглядывая Эллу Лисовскую с интересом даже большим, чем она — его картину.

— Чистосердечно, — оглядывается она на чёрные простыни, что на полотнах Роса, как и на его кровати обязательный атрибут.

— Держи, твой чай, — приносит мой Заботливый кружку специально для меня.

— «Модус вивенди» это что? — спрашиваю я его на ухо, когда он наклоняется, чтобы её поставить.

— Образ жизни, — упирается он пальцем в альбом. — А этот снимок сделан когда?

— Рос! — кричу я, потому что он уже спрыгнул со стола и уже стоит там, возле Эллочки. — Фото, где вы с отцом на празднике перед тортом, сделано когда?

— Где празднуем днюху? Мне четыре или пять, посмотри с той стороны, — вижу я только его спину и отмахнувшуюся руку.

— Год моего рождения, — усмехается Артём.

— Погоди, — забираю я фотографию и буквально застываю. — Правильно, у вас с Росом разница в четыре года. Тебе тридцать два, ему тридцать шесть.

— Но? — берёт мой сладкоежка с блюда засахаренное манго.

— Но у Роса День рождения тринадцатого января, — поднимаю я глаза. — То есть, если верить рассказу твоей мамы, Елизаров улетел десятого, а через пару дней, то есть двенадцатого, нарисовался мой папаша.

— Как раз в крещенскую неделю, — прищуривается Танков, переставая жевать.

— И как он мог приехать в Питер, потом отпраздновать день рождения сына и снова вернуться, чтобы его оставили переночевать? Ро-о-ос!

— Вот до чего ты зануда, Лан, — нехотя возвращается он, правда времени даром не теряет: Эллу приводит за руку. — Чё надо?

— Этот мудак не был в тот год в Питере.

— Правда? — делано и равнодушно удивляется он, а сам обнимает Эллу сзади, и щекой трётся о плечо, затянутое в очередной свитерок. — Какая ты мягкая.

— Эл, он совершенно невменяемый, не обращай внимания, — спешу предупредить я, пока Артём разливает виски.