Свободна от обязательств

— Давай мой пакет. Мы уже пришли. Спасибо.

— Да я до подъезда донесу. Ты погоди… Я хотел тебе сказать: я же отменил свой отъезд. Совсем отменил. Я тогда еще решил, в июле, что не поеду. А потом… В общем, это долгая история. Отец меня понял, не стал уговаривать. Мать, правда, пошумела немного, но тоже приняла как факт.

— Хм… А отчего она пошумела? Она что, избавиться от тебя хотела?

— Нет. Она просто… Ну, переживает за меня… Она ж про тебя все знает, вот и боится.

— Ага. Боится, значит. Ну что ж, я бы на ее месте тоже боялась. Вдруг возьму и вцеплюсь в тебя, как злобная пиявка? Выпью твою молодую кровушку? Хорошая у тебя мама, Илья.

— Да нет, ты не поняла. При чем тут ты? Она просто мать, она тоже хочет, чтобы у меня все сложилось по общепринятым правилам. Это нормально, наверное, что она так хочет. Но решаю-то я…

— А чего тут решать, Илья? Ничего и решать не надо. Все, пришли. Давай пакет.

Марина остановилась у скамейки, стоящей около подъезда. Старая скамья, облупленная и обтертая грузными телами местных прописавшихся на ней бабушек, сегодня почему-то пустовала. Наверное, очередной вечерний сериал по телевизору запустили. Илья обреченно протянул ей пакет, потом плюхнулся на скамью, устало вытянул ноги.

— Я буду тебя ждать, Марин, — произнес тихо.

— Что, прямо на скамье будешь ждать? — обернулась она от двери подъезда.

— Нет. Вообще буду ждать. Ты знай. Ладно?

Она ничего ему не сказала. Просто пожала плечами. И ушла. А что она ему могла сказать?

Открыв дверь квартиры, Марина вошла в прихожую, постояла минуту, перебирая ключи в руке и вслушиваясь в тишину. Проходить не хотелось, будто дом в одночасье стал чужим. Потом вздохнула, вяло принялась развязывать пояс плаща, наклонилась, расстегнула «молнию» на ботинках, сняла, бросила в угол. Потом нехотя понесла пакет с цыплятами на кухню. Будь они неладны, эти цыплята. Жарь теперь их. Но не хочется. Ничего делать не хочется…

Не зажигая света, она приплелась в гостиную, отодвинула портьеру, глянула в окно. Сидит. На скамеечке. Чертит на земле что-то палочкой. Вот встряхнул плечами, будто поежился от холода. Такой знакомый жест.

Марина не поняла, сколько времени простояла вот так, у окна. Оглянулась — холодные сумерки застыли в комнате. Сейчас. Сейчас. Она включит свет, пойдет на кухню, будет суетиться там, готовиться к приезду мужа. Сейчас. Только постоит еще немножко у окна…

* * *

— …Доченька, Настенька, ты не бойся, я тебя не буду ругать. Я ж все понимаю. Ну случилось и случилось. Просто давай разложим все по полочкам, хорошо?

Ира подскочила со стула, нервно сплела пальцы рук, подвигала плечами туда-сюда, будто пытаясь освободиться от свалившегося на них груза дочерних проблем.

Настя, сидя на диване, вяло проводила взглядом мать, которая метнулась от двери к окну, от окна к обеденному столу и снова к двери. Все было как обычно в их отношениях. Настя слушала, Ира говорила. Настя никогда с матерью в спор не вступала. Зачем? Говорят, молчание — знак согласия. Именно, что знак. Пусть основной спорщик этим знаком и удовольствуется. А молчаливый и соглашающийся — понятия хоть и совместимые, но необязательно совпадающие.

— Чего ты молчишь, Насть? Давай, говорю, попытаемся ситуацию по полочкам разложить? — Ира резко развернулась к дочери.

— Давай… — подняла та к матери бледное лицо.

— Ну вот сама порассуждай, Настенька. — Ира выставила вперед узкую ладонь. — Ты же определенно не справишься с такой нагрузкой, даже физически не справишься! Это же ответственность, это работа, это долг, в конце концов! Ты даже с Лизой уже не справляешься, а ведь я тебя предупреждала.

— Почему это я с Лизой не справляюсь? Ты что говоришь, мам? — тихо, но обиженно проговорила Настя.

— Откуда я знаю почему? — развела руками Ира, чуть наклонив корпус вперед. — Она у тебя вообще не знает, что такое режим! Не ребенок, а диссидент какой-то. Свободный художник. Вот который сейчас час, по-твоему?

— Половина восьмого… А что?

— Ребенок в половине восьмого сел ужинать — это нормально, да? Ей спать пора ложиться, а она только ужинает!

— Ну, это уж ты зря говоришь, Ирочка… — вышла из кухни Екатерина Васильевна, присела на диван рядом с Настей. — Чего это она будет в половине восьмого спать ложиться?

— Ну да. Она у вас в одиннадцать засыпает, я знаю. А то и в двенадцать. А ребенок должен обязательно отходить ко сну в половине девятого. И питаться по режиму. И днем отдыхать минимум два часа. И вести себя прилично и скромно. А Лиза из вас веревки вьет какие хочет!

— Тихо, Ира. Не говори так громко, пожалуйста. На кухне все слышно, — попыталась осадить дочь Екатерина Васильевна. Но не успела. Разгневанная Дарья Васильевна уже встала в дверях с мокрой тарелкой руке, взмахнула ею угрожающе в воздухе.

— Ишь ты, Иосиф Виссарионович в юбке! Посмотрите-ка на нее: режима ей захотелось! Чтоб девчонка послушной козочкой блеяла да по одной половичке ходила? По часам спала да по часам в туалет ходила? Да пусть ест когда проголодается! Как с Катериной привыкла жить, так пусть и живет.