Свободна от обязательств

Она вдруг поймала себя на мысли, что не знает, как выбраться из дурацкого, абсолютно дурацкого разговора. Если со стороны посмотреть, совсем он несерьезный, девчачий какой-то. Кто как обзывается, тот так и называется? Так, что ли? И ведет она себя тоже как малолетка: оскорбляется, ресницами хлопает. А с другой стороны, так приятно плюхнуться в этот разговор, и согреться в нем, и пооскорбляться, и глазами похлопать… И еще — пусть этот парень говорит. Пусть, пусть говорит! А она будет идти рядом, смотреть ему в лицо, любоваться толстыми ресницами, яркими глазами, забытыми жестами. Вот, например, как он рукой взмахивает, когда фразу заканчивает. Ладонь расслаблена, длинные крепкие пальцы в последний момент будто пробуют получившуюся фразу на ощупь. А сейчас он повернет голову, посмотрит на нее вопрошающе. И чуть поднимет левую бровь. Точно. Повернул, посмотрел, поднял. Господи, какой парень красивый! А может, и не красивый. Может, он ей одной красивым кажется.

Усмехнувшись самой себе, Марина подняла глаза к небу, вдохнула полную грудь терпкого и влажного воздуха, на сколько сил хватило. Огляделась кругом. Липовая желтизна вдруг бросилась навстречу, закружила голову осенней радостью узнавания, порыв ветра шевельнул листья под ногами легкой поземкой. Боже, как хорошо! Да, это осень, это та самая липовая аллея, ее любимая, и до конца аллеи еще так далеко идти… По крайней мере, полкилометра пути у нее есть. Полкилометра легкости, полкилометра жизни. А парень пусть говорит. Какая разница, что он говорит… Кстати, что он такое говорит?

— …Ты знаешь, я где-то читал, что настоящая любовь, когда приходит к человеку, то первым делом чувствительность в нем обостряется до невероятных пределов, вроде как третий глаз открывает даже. И он видит и слышит только правду. За чем бы она ни пряталась. За лекарствами, например. Как ты там таблетку назвала, которой я был?

— Анальгин… — автоматически подсказала Марина. Потом встрепенулась: — Нет, погоди, о какой правде ты говоришь? Я все никак в толк не возьму.

— Да все ты понимаешь, Марина. Ты меня тоже любишь, я знаю.

— «Ты меня любишь, лепишь, творишь, малюешь…» — пропела Марина с нарочитой смешинкой в голосе, снова подняв лицо вверх. Интересно, отчего это липы начинают облетать с верхушек? Наверное, там листья самые красивые. Сочные, желтые. А может, ветру так легче.

Илья шагнул вперед, развернулся, встал перед ней как вкопанный. Долго смотрел в глаза, молчал. Хотел пробиться, наверное, через ее насмешливость открывшимся третьим глазом. Дурачок. Чего хочет? Чтобы она расплакалась, тоже про любовь заговорила? Ну, заговорит, а что толку?…

— Нет. Ты ошибаешься, Илья, — покачала Марина медленно головой. — И третий глаз твой тоже ошибается. И вообще не ходи больше за мной. Не надо. Ни к чему это все.

— Марин… А меня отец к себе в Австралию зовет… — будто не слыша ее, проговорил он медленно. — Он там пятнадцать лет уже живет. Они с мамой когда разводились, так и договаривались, что я потом к нему уеду. Я и специальность потому такую выбирал… Компьютерщики везде нужны.

— В Австралию, говоришь? Хм! — изо всех сил попыталась она изобразить из себя резвого красноармейца Сухова, но получилось у нее плохо. Смешок получился невнятный и слабоватый. И жалкий. Потому и улыбнулась поспешно, даже слишком поспешно, махнула Марина рукой, будто оправдываясь: — А ты поезжай! Поезжай, конечно! Австралия все-таки! Я рада за тебя…

— Ты опять сейчас врешь, Марин. Нисколько ты не рада. Я знаю, я вижу, как тебе плохо. Только ты трусишь, не разрешаешь себе принять правду. А по ночам в подушку плачешь. Ведь плачешь?

— Да сам ты плачешь! Чего тебе от меня надо, Илья? Что ты пристал ко мне с этой правдой? Какая тебе еще правда нужна? Раз собрался уезжать, вот и уезжай, и вся тут правда…

Марина чуть дернула плечом, преувеличенно-озабоченно глянула на часы, резко поднеся запястье к глазам. Потом таким же резким жестом закинула за плечо сумочку, быстро пошла вперед, просунув руки глубоко в карманы плаща. Серьезная деловая женщина, черт возьми. К тому же обремененная семейными заботами. В кои то поры позволившая себе прогулку по осеннему бульвару. С чего ради время на пустые разговоры терять?

— Погоди, Марин… Куда ты бежишь? — бросился Илья за ней, пытаясь подстроиться под ее бодрый шаг.

— Я никуда не бегу. Я тороплюсь. У меня ужина дома нет. Сегодня Олег из командировки вернется.

— Постой, Марин! Мы же не поговорили.

— А про что мы будем говорить? Про Австралию? Про кенгуру? Про кроликов?

— При чем тут кролики?

— Говорят, их там великое множество развелось, как у нас воробьев. Будешь крольчатину есть, сплошной белок употреблять.

Она уже почти бежала, глухо стучала каблуками по плитам бульвара, по желтым листьям. Домой. Скорее. Еще не хватало расплакаться сейчас, уткнувшись ему в плечо: «Не уезжай, ты мой голубчик».

— Да постой ты! Постой, Марина!

Илья подхватил ее за локоть, остановил на бегу так резко, что она, не удержав равновесия, действительно ткнулась ему в плечо и тут же отстранилась, отпрыгнула, как резиновый мячик.