Свободная охота

Здесь всё заставляет человека заглядывать в себя, пересматривать начало начал, отделять от прошлого шелуху, всё легковесное, что накопилось за годы, сдавать за ненадобностью на склад, оставляя только память, разложить всё аккуратно по полочкам, приметить, что где находится, чтоб в случае ностальгических приступов извлечь и вернуть на старое место – и только память будет в случае душевной квелости греть: в общем, опасность требует от человека перерождения. И ничего тут поделать нельзя. Вот смотришь, у иного бывшего «кухонного жителя» и появляется особая сметка, страсть, желание усовершенствовать некие технические приспособления: отрезать брезентовые верха у «уазиков», спилить стойки или скрутить синей изоляционной лентой автоматные рожки, спаривая их крест-накрест, чтобы не ковыряться в опасную минуту, не выдергивать из подсумка новый рожок, не терять на ненужные движения время (при нападении душманов десятая доля секунды стоит порою человеческой жизни, кто быстрее, тот и побеждает), а мгновенно поменять один рожок на другой, уже привязанный лентой к первому, и снова вести стрельбу. Словом, верно говорят: голь на выдумку хитра, хотя бывшие «кухонники» – далеко не голь, а обычные, росшие на папиной-маминой тепличной еде ребята.

– «Уазик» пришёл, – Негматов отвердел лицом, умолк, губы у него запеклись, заскорузли, сжались в твёрдую прямую линию, в чёрных непроницаемых глазах завспыхивало, замерцало что-то синее, далекое, непрощающее.

«Уазик» описал дугу, тормознул и стал так, чтобы в случае стрельбы люди были защищены его корпусом. Тюленев был опытным парнем. Скрипнул тормозом-ручником, подтягивая его, выпрыгнул из машины, следом за ним Князев, тяжело бухнув сапогами о землю. Затем спрыгнула девушка, сидевшая рядом с водителем, – невысокая, ладная, подвижная, в кремовой хлопчатобумажной форме, перетянутой офицерским ремнём, на котором висела масляно-жёлтая, сшитая из хорошей кожи кобурка небольшого пистолета. Негматов знал её – Наджмсама, две недели назад прибыла из Кабула, партийная активистка, славная девчонка с нежной душой и пронзительно-синими, яркими, как диковинный, любимый женщинами камень лазурит, глазами, в которых никогда не истаивала ясность и надежность, свет доверия, чего-то очень доброго. И, глядя на Наджмсаму, каждый думал, что этой девчонке не воевать бы, не рисковать собой – она ведь для жизни создана, а не для смерти. Ей бы радовать людей, петь песни, печь хлеб и варить пачу – вкусный суп, напоминающий знаменитый армянский хаши, на медленном курном огне мангала жарить чопан – шашлык, растить детишек.

– Наджмсама, – Киямуддин попробовал улыбнуться, но боль тенью пронеслась по его лицу, сплюснула черты. Будто утюгом прошлась, вдавила рот внутрь, из уголков губ выбрызнули струйки крови. – Прости, Наджмсама, – прошептал Киямуддин.

– Киямуддин, Киямуддин! – Наджмсама трясла его за плечо, но Киямуддин уже закрыл глаза, ему было худо, болевая тень снова стремительно пронеслась по его лицу, и Киямуддин не отозвался на зов Наджмсамы.

– В машину! – скомандовал Негматов. – Поезжай в госпиталь ты, Князев, и… – Негматов взглянул на Матвеенкова, что-то сомневающееся, холодное промелькнуло у него в глазах: Матвеенков был ещё необстрелянным романтичным школяром, а вдруг какая-нибудь беда в дороге приключится, на засаду нарвутся?

– И Матвеенков, товарищ лейтенант, – подсказал ему Князев. Хоть не дело это, когда младшие приказывают старшим, Негматов поморщился и согласно наклонил голову.

– И Матвеенков! – Снова поморщился, будто боль резанула его по глотке: ему было жаль Киямуддина, и он сам готов был довезти его до госпиталя, но нельзя – взвод не должен оставаться без командира. – Поезжайте! – махнул он рукой.

Киямуддина положили в кузов, Матвеенков сел на пол, приподнял голову раненого, устроил у себя на коленях. Киямуддин попытался что-то сказать, но не смог, из углов рта только тянулись-текли слепяще-красные струйки. Извиваясь, струйки уходили под воротник рубахи. Матвеенков сделал неосторожное движение головой, панама на макушке крутанулась, Матвеенков прихлопнул её рукой, посмотрел на Наджмсаму – не видела ли она? Наджмсама в другой раз обязательно бы прыснула, но тут только горько улыбнулась, взяла у Князева кусок бинта, стёрла кровь у Киямуддина со рта.

Покрутил головой Матвеенков, стряхнул клейкий комок, приставший к рубахе Киямуддина, стал сосредоточенно глядеть вперед, куда-то Тюленеву под локоть, где, как в бойнице, была видна голая, ярко высвеченная солнцем дорога.

– Киямуддин, Киямуддин! – позвала Наджмсама Дядю Федю, но тот, надломленный, не отозвался, лежал, закрыв глаза, в нём что-то похрустывало, скрипело само по себе, будто ломались кости, хрящи, лопались сухожилия и мышцы, боль, передёрнув лицо, застыла на нём, сделала мученическим, чужим, незнакомым. Наверное, такие лица имели когда-то в прошлом древние святые, люди, к которым тянулись, шли на поклон, спрашивали совета, просили за них помолиться.