Свободная охота

Бездарно, полорото, по-дурацки нелепо они вляпались в эту историю – хуже плена ничего нет. Лучше суд, лучше тюрьма, лучше жизнь без одной ноги или без одной руки, но дома. А плен… Плен – это плен. Для того, чтобы рассказать о плене в душманской тюрьме где-нибудь под Пешаваром, у иного, даже талантливого летописца, слов не хватит. Как, наверное, не хватит слов для молитвы, для жалобы, для коротенького прощального послания матери: что ни напиши – всё будет не то.

Коренев ощутил слёзные спазмы, борясь с ними, стиснул зубы, в затылке возникла боль – и ладно бы только в затылке! С него сейчас сдирали мясо, – живьем, обнажая кости, это мясо уже никогда не нарастёт, хотя нарасти оно может только у живого человека – да, необходимо маленькое условие: чтобы человек остался живым, а Коренев вряд ли останется, ему уготована яма. Его бросят, ухватив за ноги, за руки, в яму, и как бездомного, безродного, зароют – накидают лопатами земли и не оставят никакой метки.

Он видел ребят, что иногда возвращались, – если быть точнее, их возвращали, – из плена. Дежурному по КПП одной из частей шустрый пацанёнок приволок записку – потребовал за неё шоколадку. «Чокола-та!» – сказал он и выразительно пощёлкал пальцами.

Дежурный шуганул его, паренёк нехотя удалился. Уходя, оглядывался, недобро сиял чёрными цыганскими глазищами и сплевывал через плечо жёлтую от жвачки слюну. Дежурный развернул записку, скреплённую прозрачной липкой полоской скотч-клея, текст был написан по-русски: «Заберите возле дукана Ибрагим-аки ваше имущество в мешке».

К дукану послали «уазик» с четырьмя десантниками. Около дукана, который оказался закрыт – почтенный Ибрагим-ака уже две недели не вставал с постели, – лежал мешок, завязанный яркой синтетической веревкой. Обычный, сшитый из грубой ткани-рогожки мешок, с тусклой, плохо пропечатанной на боку надписью пакистанской фирмы, производящей сельскохозяйственные удобрения.

Ножом срезали завязку мешка, распахнули горло – в мешке оказался человек. Пропавший две недели назад солдат с исторической фамилией Бородин – парень беззлобный, спокойный, созданный совсем не для войны – для других надобностей, у Бородина были способности к кухне, к уборке, к еде, к тетешканью маленьких детей, но никак не к войне. Угодил он в плен случайно – отошёл от палаток по малой нужде, по природной стыдливости сделав десяток шагов больше положенного и угодил точно в руки людей, следивших за крохотным военным городком.

Вернули Бородина в мешке, пахнувшем дурной химией и был это уже не человек, а обрубок с едва теплящейся в нём жизнью – солдату отрубили ноги по самый пах, заодно отчекрыжив то, что называется мужским достоинством, по плечи сняли руки и отрезали половину языка – беспамятный Бородин задыхался, рот его был полон осклизлых кровяных сгустков.

Есть у душманов мастера, которые ловко сдирают кожу с живого человека – чулком через голову, есть умельцы, работающие по настроению – вдохновенно выкалывающие глаза, щипчиками выдирающие ногти, пропускающие сквозь живого человека длинный бамбуковый стебель – через заднюю дырку насквозь до рта, и человек ещё некоторое время живёт, дышит, мучается, хрипит на этой спице, а душманы сидят рядом у уютного костерка, мирно беседуют и с удовольствием потягивают из пиал чай.

У старшего лейтенанта потемнело в глазах, он снова глянул на автомат: может, кинуться к «калашникову» и получить свою пулю от ухоженного душка – и никаких тогда мучений? Но он может решать только за себя, может распоряжаться лишь своею жизнью – если она ему не нужна, значит, без жалости может расстаться с нею… «Не нужна…» У Коренева от этой мысли в глотке глухо забрякал свинец, плохо прокатанная скрипучая дробь противно застучала – звук был мягким, больным, скулы погорячели, сквозь густую коричневу кожи проступили землистые пятна, – как это так – не нужна?

Но если он всё-таки может распоряжаться своей жизнью – волен, так сказать, право имеет, то распоряжаться жизнью ребят не может. Это всё равно, что казнить человека, пробить ему черепушку пулей помимо его воли.

– Поворьячьваем! – напомнил душман, не глядя на водителя – он по-прежнему смотрел на дорогу, но фиксировал каждое движение русских и, как бы по-звериному быстрым ни оказывался Коренев, душман всё равно опережал его. У Коренева не хватало одного несчастного мига – сотой доли секунды, и душман знал это.

– Поворачивай, – тихо сказал водителю Коренев и тот послушно завалил руль набок.

– Молодьец! – похвалил душман.

«Плакала наша солярочка, – подумал Коренев тоскливо, – остановятся танки… Что делать? Ну что же делать?» – мысль поспешно перескакивала с одного на другое, металась, словно птица среди веток, задевала за сучья, но застревать не застревала нигде, Коренев не мог найти выхода, стискивал зубы, стискивал пальцы, старался думать за двоих, за троих, но какой от этого толк, что он думает за двоих, за троих?