Свободная охота

– Передышка, – проговорил Кучеренко, обмахнул рукою лицо – он хотел стереть пороховую грязь, но не стёр, а только размазал, понял, что выглядит смешно и улыбнулся. Улыбка у него была открытой, доверчивой, крупные ровные зубы поблескивали чисто, и Терехов ощутил нежность к этому человеку – всё ему предстояло разделить с этими ребятами, всё на троих, поровну, в том числе жизнь и смерть. И сами они – Ефремков и Кучеренко – тоже должны были поделить самих себя на три части.

И письма о том, какими они были героями и как погибли, тоже пойдут в один адрес – на родную землю, домой, а там уж разбредутся по трём углам.

– Пять минут передышки, – капитан выдернул второй индпакет, тот, что был нужен, начал бинтовать Ефремкову голову. Приказал сержанту: – Ты, Кучеренко, следи за каменным проходом. Как бы кто не высунулся.

– Есть следить за каменным проходом, – чётко, будто нёс морскую вахту, отозвался Кучеренко, покосился на побледневшего, мокрого от пота Ефремкова – первый раз столкнулся парень с пулей, у Кучеренко это уже было.

Ефремков неожиданно дёрнулся и застонал, закусил зубами нижнюю губу.

– Потерпи, потерпи, Коля, – хриплый, надсаженный жарой и дымом голос Терехова сделался ласковым, успокаивающим – капитан словно бы брал боль Ефремкова на себя, вёл, как отец, уговаривающий пострадавшего сына, – потерпи, друг!

И Ефремков терпел – закусив нижнюю губу, потея и громко шмыгая носом, он сдерживал в себе стон. Терехов затянул узел бинта на затылке и похвалил:

– С такой выдержкой, Коля, в армии можно далеко пойти…

– С какой выдержкой? – слабым голосом спросил Ефремков.

– Боевая у тебя выдержка, Коля, для всех нас примерная, – Терехов поправил бинт и помог Ефремкову натянуть на голову шлем.

Вспомнил сына Игорька и у него невольно потемнели глаза – он соскучился по сыну и ощущение отдалённости, оторванности от дома, от сына и Ольги каждый раз причиняло ему боль, глаза потемнели, лицо тоже потемнело, сделалось жёстким, резким.

Если сказки действительно способны сбываться, – ну хотя бы на малую толику, то происходящее должно исчезнуть, забыться, словно некий дурной сон, раствориться в воздухе, – а когда растворится, то ни стрельбы не будет, ни пулемётных строчек, ни грохота гранат, ни плоских, словно бы из ничего возникающих фигурок душманов, ни свинцового ожога водителя Коли Ефремкова… Пусть ничего этого не станет, а вместо жаркого дня и тёмного, бьющего резкой густой желтизной и сизью ущелья пусть будет дом, покой зелёного лета, детишки, пристающие с просьбой покачать на колене, серьезный сын Игорёк, коллекционер и отличник, Ольга в лёгком платье… Вспомнив Ольгу, Терехов закусил губу, мотнул толовой, сопротивляясь собственной думе, расслабленности, которая всякий раз сопровождает подобные думы, шевельнул губами, посылая ко всем чертям разные несбыточные сказочки – для него есть только одно: явь, бой, душманы – то, что видит в ущелье, бронетранспортёр, два пулемёта и двое ребят, выполняющих вместе с ним задание, – спросил сипло, освобождаясь от всего наносного, ненужного в военном деле, от душевной слякости и квелости:

– Как, Коля, чувствуешь себя?

– Ничего, только голова очень звенит.

– От удара, Коля. Пройдёт, Коля. Главное – выдержка.

В ответ Ефремков растянул губы в улыбке: про выдержку он уже слышал.

– С такой выдержкой, Коля, ты далеко шагнешь в армии. Генералом будешь.

Поесть бы, товарищ капитан, – неожиданно жалобным голосом попросил Ефремков, сжал рот. Губы у него сделались морщинистыми, будто у старухи.

– Подожди, Коля, бой окончим, тогда заправимся.

– Есть хочу!

– Значит так, Коля, – Терехов повысил голос, – о еде – потом, сейчас приготовься.

– Есть приготовиться, – перестал скулить Ефремков, лицо его, бледное, от пулевого ожога будто бы выстуженное изнутри, порозовело, пальцами он притронулся к повязке. Глаза сузились от некого нехорошего изумления: Ефремков словно бы не верил в то, что перевязан.

– Готов?

– Готов.

– Давай тихо вперёд. Как только пройдём камни, которые нас прикрывают – сразу полный газ. Понял?

– Понял.

– Вперёд!

Большие резиновые колёса бронетранспортёра зашевелились, прокрутились на месте, словно у паровоза, трогающего тяжёлый состав – паровоз Терехов видел в своём детстве, – запахло паленым, Кучеренко повёл головой по воздуху, обеспокоенно зашевелился.

– Не горим?

– Нет. Перегрелся мотор.

– А то из нас сделают тушёное мясо в бронетранспортёре. Как в духовке.

– Внимание, Кучеренко!

Сержант кивнул и прижался щекою к прикладу пулемёта. В двигателе бронетранспортёра возникли перебои, раздались хлопки – один, другой, третий.

– Что там, Коля?

– Мотор, говорю, перегрелся. И высота сказывается, товарищ капитан.

Здесь горы, высота около двух тысяч метров над нулевой отметкой – той, что считается уровнем моря, воздух жидкий, слабый, кислорода в нём полнормы, а может, и того нет, люди и животные задыхаются, тянут еле-еле, не говоря уже о машинах. Машинам труднее, чем людям, вон как бронетранспортёр храпит, кашляет, высаживает вхолостую дым из выхлопной трубы.

– Коля, нам надо ещё немного продержаться.