Свободный танец в России. История и философия

Придя в публичный «Дом искусств»,
Если на эксцентризм вы падки,
Услышите костяшек хруст
И оркестровые лопатки.
Наглухо завинтив свой стан
В лихом хлестании орбит,
Жирафовидный истукан
Выстукиванья задробит.
Системы шатунов и шкив,
Педали, гаек ералаш.
Метнется взвив-иероглиф,
Наотмашь, ринь и ошарашь![625]

«Парнах элементарен, — писал о нем критик. — Его движения просты и однообразны… Говорить об эмоциональности не приходится. Танец истукана, кукла, марионетка, машина». Тем не менее он находил в этом «обаяние машинной ремесленности» и считал хорошим противоядием дунканизму. И действительно — танцы машин мгновенно завоевали публику своей необычностью. Критик предсказывал их «эпидемию… — еще худшую, чем… наша доморощенная „плаституция“», — то есть недавнее увлечение пластическим танцем[626]. Как оказалось, опасения эти не были напрасными.

Мастфор

Театр Фореггера, который называли «агит-холлом», продолжил традицию варьете с их веселыми пародиями, скетчами и «танцами апашей»[627]. В Мастфоре шел номер «Красная Сидора»: актер Николай Хрущев «босиком, в рыжем парике и зеленом хитоне… демонстрировал несложные движения, которые забавно комментировал конферансье». Показывали там и пародии на модных хореографов — Голейзовского и Лукина. «Танцы машин», по замыслу Фореггера, должны были стать такой же шуткой драматических актеров. Но шутка оказалась столь крепко и профессионально сделанной, что — по словам Голейзовского — «любой госбалетный техникум позавидует». Особенно выигрышно смотрелись эти номера на фоне уже приевшихся выступлений пластических студий. Побывав на «вечере всех балетмейстеров», где демонстрировались работы одиннадцати студий, Голейзовский отзывался: «Я бы одним Фореггером заменил семерых из названных в ней одиннадцати»[628].

Между тем Николай Михайлович Фореггер не получил ни хореографического, ни театрального образования. Он закончил историко-филологическое отделение Университета Св. Владимира в Киеве, писал диссертацию о французском ярмарочном театре и на этой основе решил попробовать себя как режиссер — занялся стилизацией старинных фарсов и пантомим. Идеалом для многих режиссеров его поколения был средневековый театр, в котором «актер должен был уметь петь, танцевать и прыгать»[629]. Приехав в 1918 году в Москву, Фореггер открыл на своей квартире «Театр четырех масок», затем — «Московский балаган», ставил испанские танцы в интермедиях Мольера, античные — в комедиях Плавта. Но переместившись из прошлого в настоящее, он стал работать над созданием «масок современности, над формой современных пьес и структурой танца»[630]. Теперь в духе эпохи Фореггер подсматривал движения у современной улицы и называл тело танцовщика «машиной», волю — «машинистом», а темперамент — «горючей смесью для мотора»[631]. Для «проработки мускулатуры» и «повышения психофизиологических возможностей» своих актеров Фореггер создал «танцевально-физкультурный тренаж» (сокращенно — «тафизтренаж»); идея театрального тренажа была общей для многих тогдашних режиссеров, включая Мейерхольда. Из нескольких сотен упражнений-этюдов, как из кирпичей или деталей машины, можно было сложить танцевальный номер и даже спектакль. Кроме Мастфора, тафизтренаж преподавали в Первой государственной студии драматического искусства, в Государственной студии сатиры, Центральной студии Пролеткульта и Центральной красноармейской студии (Первом самодеятельном театре)[632].

Сначала Мастфор входил в ГИТИС как его «Мастерская № 2» и давал свои спектакли на сцене Дома печати. Литературной частью Мастфора заведовали лефовцы Владимир Масс и Осип Брик, художественной — Сергей Эйзенштейн и Сергей Юткевич, а музыкальной — Матвей Блантер и Борис Бер. В шумовом оркестре Фореггера участвовало до сорока исполнителей. Парнах, кстати, утверждал, что его джаз и танцы, вместе с фильмами Чарли Чаплина, «основательно помогли» Фореггеру создать его шумовой оркестр и танцы машин[633]. Постановки Мастфора воспринимались неоднозначно: одни считали, что они сделаны «блестяще, смешно, остроумно и изобретательно… — живые люди (и какие мускулы!)». Другим «танцы машин» казались зловещими: болезненное перерождение человеческого тела, навязанное ему машиной, садистская эротика «корчей», о которой писал и сам Парнах. Льва Выготского, который тогда еще не стал психологом, а писал литературные и театральные рецензии, «танцы машин» шокировали: