Свободу не просят. Повесть об одном дне

Высокий худой человек без шапки говорил громко, ведя за собою угрюмых людей:

— Теперь ко дворцу нам нечего ходить, вы сами видите! Царю нужна наша кровь, а не наши прошения. Ну что же? Лучше в открытую! Но, товарищи, с голыми руками мы ничего не добьемся! Нам нужно оружие! За оружие, товарищи!

— На Васильевском, на Малом проспекте баррикады складывают! А оружия нет! — сказал один из угрюмых людей.

— Найдем!

Роман пошел за ними. У него плохо вязались мысли, но мысль об оружии была простой, она ввязла в голову крепко. На перекрестке встретился городовой, Роман подошел к нему, положил на плечо его тяжелую руку, и шедшие рядом мгновенно поняли, что делать:

— Сдавай оружие!

Городовой молча и с предупредительной торопливостью вынул револьвер, стал отстегивать кобуру, Роман взял револьвер и отмахнулся от кобуры:

— Не надо этого нам!

Кто то снял и шашку; городовой проводил узенькими глазами толпу, выраставшую, как снежный ком по дороге. Роман вдруг вспомнил, крикнул:

— Товарищи, на пятнадцатой линии есть оружейная фабрика! Идем?

Пошли все не рассуждая. Шли, ускоряя каждый шаг, потом уже бежали, покрикивая на отстававших:

— Скорее, скорее, товарищи! Вы губите все дело! На четвертой линии баррикады готовы! Нужно оружие! Нужно оружие! За оружием, товарищи!

Бежавших спрашивали — «куда, товарищи?» — и прирастали к толпе, когда слышали в ответ:

— За оружием, товарищи!

— На баррикады, товарищи!

В маленьком переулке нашли фабрику. Дворник огромный и важный дрожал, заикался, не мог говорить. Он показал на подвальные окна, где была мастерская, Роман схватил его за грудь полушубка:

— Ключи! Живо ключи!

Он принес ключи, ключ долго ползал около замка, наконец калитка отворилась, толпа ввалилась во двор. Но мастерская была закрыта, ключей у дворника не было; тогда к двери привалились плечами, били оглоблей, как тараном, дверь стояла покойно. Роман разбил окно, дворник услужливо принес железный лом — тогда двери и окна были разбиты. На фабрике было только холодное оружие; сабли, клинки, старинные ятаганы стали охапками выбрасывать в окна на улицу, там их разбирали мгновенно.

С улицы крикнули сторожевые:

— Солдаты!

Мастерская была опустошена, в улице, боязливо заглядывая в переулок, стояли солдаты. Они отодвинулись, давая дорогу вооруженным людям, не сделали ни одного выстрела.

— А, они храбры только с безоружными!

— Манчжурские герои!

— Иуды! Кого убиваете!

Солдаты исчезли в темноте, мерный скрип ровных рядов утих скоро. Роман смотрел на новые лица вокруг себя, недоумевал, спросил:

— Товарищи, где же вы утром были? Зачем не останавливали других?

— Что останавливать, коли вот я к примеру с царским портретом шел!

— А теперь?

— Что теперь? Как с портретом, так и с царем сделаем!

Роман, улыбаясь, кивнул головою. Толпа вышла к четвертой линии, там в полутемной улице бесформенной грудою высились наскоро сложенные баррикады, тут были шкафы, лестницы, телеграфные столбы, камни, дрова, доски — точно кто опрокинул и вытряс сюда весь хлам каменных дворов улицы.

* * *

— Солдатам и офицерам, убивающим невинных братьев, их жен и детей, всем угнетателям народа мое пастырское проклятие! Солдатам, которые будут помогать народу добиваться свободы, — мое благословение! Их солдатскую клятву изменнику царю, — приказавшему пролить невинную кровь, разрешаю…

Гапон был страшен. Наскоро обстриженные волосы торчали клочьями; неровной рукою отнятая бородка, подстриженные усы лишили лицо его священнического благообразия. Усталый, охрипший голос его прорывался мгновенно прежними звуками изумительной чистоты и приятности, но точно для того только, чтобы напоминать о том, что было несколько часов тому назад.

Гапон плохо понимал, что он не на кафедре, а в подвальной квартирке, завешенной мокрым бельем, что перед ним не море обнаженных голов, а всего лишь десяток взволнованных людей, укрывших его. Старушка, кое как перевязавшая ему легкую рану в руке, стояла у двери и всхлипывала не столько от его слов, сколько от своих собственных, жалких, завязших на серых губах:

— За нас, батюшка, шел! За нас пострадать желал!

— Пишите нам эти слова ваши, батюшка, — торопили Гапона, — разнесем мы их по всему свету, а сами уезжайте, ради господа!

— Вас, батюшка, ищут всюду! Все готово — зачем медлите!

Гапон пустыми глазами смотрел вокруг, кто то подал ему листок бумаги — он стал писать, обдумывая каждое слово. Он знал наизусть эти слова, повторял их рабочим, уходившим с бумажками, иногда, прощаясь, говорил:

— Я еще покажу им себя. Они еще узнают, каков я на самом деле! Мы организуем боевую группу, мы объединимся с социал-демократами…

— Батюшка, медлить нельзя больше! Поедемте!

Те, кто ушел со словами Гапона, разбрелись по городу, они знали их наизусть: этот человек с лохматыми клочьями волос, в штатском пиджаке последними силами врубал в их память проклятие изменникам и разрешение клятвы солдатам.