Свободу небу!

— Ты помнишь, что дедушка не старый? — предупредила она младшую сестру.

— Не бойся, — успокоила ее Картошечка.

Небо над протокой синело ярче, чем над землей. Синева казалась такой близкой и плотной, что к ней хотелось припасть щекой, словно к мягкой свежей подушке.

Вода отбрасывала отражение небес, усиливая густоту воздушной голубизны. Ветви сосны колыхались в воде с тем же невозмутимым видом, что и на суше. А вот свая, не привыкшая к собственным телодвижениям, с удовольствием любовалась, как она изгибается и гримасничает в протоке.

Оглушительное хлопанье раздалось над девочками, внезапно налетевший вихрь распушил их волосы. Тяжелая черная ворона, со скрипом вскидывая и опуская крылья, пронеслась над ними, обдав их, как помелом, прохладной тенью, и плюхнулась на сделанный из реек бакен, уставившись на девочек мертвенно-синеватыми глазами. «Забавные жуки! — наверно размышляла ворона. — На людей очень похожи. Людей я еще не ела!»

Пава подняла арбалет. Но Картошечка уже вскочила на выступ у входа в дом и толкнула дверцу, на которой горели две таблички: одна медная, начищенная до блеска, с каллиграфически выведенной надписью: «Инженер-мечтатель Сверч. Просьба не стучать!», другая — никелированная со словами: «Исследователь Сверчкова. Стучать громко!»

Дверь открылась, и девочки проскользнули внутрь, чуть не угодив носами в жесткий бабушкин передник. С бабушкой сегодня следовало быть осторожными: ее седую голову украшала шляпка с матерчатыми розами.

— Слышали, о чем говорили кузнечики? — требовательно спросила бабушка.

— Не слышали. Они далеко были.

— Вам надо практиковаться в слушании! Иначе не поймете даже мухи.

Оставшись с носом, то есть с клювом, ворона, глотая слюнки, представила, как несет к себе извивающихся и дергающихся маленьких людишек. Пора было познакомиться с ними поближе. Она вставила костяной клюв в правое крыло и стала в нем копаться, пытаясь выяснить, почему оно скрипело громче обыкновенного.

Ни девочки, ни сурово их встретившая бабушка не видели, как из щели на верхушке бакена высунулась чья-то голая рука с коротким дротиком. Дротик ткнулся в жесткую воронью лапу, и занятая ремонтом крыла ворона с криком сорвалась с бакена и только у самой воды вспомнила, что умеет летать.

Дедушка уже бушевал наверху:

— Где мой очечник? Только что положил тут на край стола. Отвернулся на секунду, его уже как лягушка языком слизала!

— Быстрее! — толкнула девочек бабушка.

По невысокой лестнице сестры взбежали на второй этаж. На последней ступеньке Пава споткнулась и упала с таким грохотом, что лестница вздрогнула и побелела. Хотя, возможно, она побелела от того, что бабушка накануне протерла ее.

А Картошечка приоткрыла дверь в кабинет и хотела просунуть туда футляр, разрисованный восьмерками. Но задела дверной косяк и уронила очечник.

Дедушка подхватил его, притих, и когда сестры заглянули в комнату, он уже стоял спиной к ним перед открытым квадратным окном и задумчиво бормотал:

— Светло в квадрате...

Глава 2. Комната, вызывающая головокружение

Дедушка был силач. В молодости он одной рукой вырывал из земли травинку с корнем.

— Даже мятлик выдирал! — небрежно козырял он.

Пава и Картошечка попробовали повторить его подвиги. К высокому колоску мятлика они примериваться не стали. Выбрали самую хилую былинку. Попытались вытащить ее одной рукой. Но травинка не поддалась. Потянули двумя руками — не шелохнулась. Тогда схватили ее в четыре руки и, поднатужившись, сорвали. Но корни былинки так и не выскочили наружу.

Дедушка родился под деревенским мостиком из трех нестроганых досок, перекинутых через ручей. Все, кто жил под этими досками, знали о дедушкиной силе и храбрости. Мальчиком он сделал повозку и запряг в нее большого жука.

— Мраморного хруща, — пояснял дедушка.

Но стоило ему поехать в тележке вдоль родного ручья, из травяной чащи неожиданно выпрыгнул кузнечик с громадными челюстями и набросился на медлительного жука, собираясь оставить от него только бронированную голову и надкрылья.

И вместо того, чтобы в панике сбежать, дедушка схватил сухую былинку и начал охаживать кровожадного кузнеца по хвосту, по спине, по усам, пока тот не оставил жертву в покое.

— Не мог же я собственного скакуна отдать на съедение! — усмехался дедушка.

Совсем молодым он подался к Центральному Мосту. Он мог бы сделаться прославленным борцом или гимнастом и, жонглируя неподъемными ягодами, сгибая стальную траву, поражать столичных мостовиков, важничавших из-за того, что они обитают под главным мостом Прямой Реки.

Но с детства к нему начали приходить и складываться в предложения чудесные слова, у которых, как он постепенно с восторгом понял, силы было больше, чем у любого силача.