Свободу небу!

Скоро сестры заметили, что разные шляпки по-разному воздействуют на бабушку. Например, в шляпке с розами она была колкой и неприступной. В другой — веселой и разговорчивой, в третьей — молчаливой и задумчивой, в четвертой — это вообще уже была не бабушка, а мост знает кто. Особенно следовало быть осторожной, когда она надевала новый головной убор. Невозможно было угадать, как он изменит бабушку.

Разлегшийся на полу заяц при появлении бабушки не моргнул глазом. Он знал, что бабушки в красной шапочке, правильнее, в шляпероне, не стоит бояться. Заяц не пошевелился и тогда, когда через распахнутое окошко донесся водяной всплеск и возглас: «Ух!»

— Дедушка в протоку бухнулся! — откинула одеяло Картошечка, которая тоже знала, что бабушка в красной шляпе совершенно не опасна.

— Точнее, ухнулся, — поправила Пава.

— Брюхнулся, — добродушно заметила бабушка, вручая девочкам по половинке изюминки. — Он всегда животом на воду падает. Приглядывайте, чтобы к нему щука не подкралась, — поспешила она вниз.

Протока сверкала, будто ее разбавили серебром и ртутью. Дедушка неумелым кролем бодро плыл к мосту. Величественное ухо то ныряло под воду, то показывалось из нее, как бледно-розовый плавник огромной рыбы. Сестры свесились через подоконник, всматриваясь, не мелькнет ли под водой смутный силуэт щуки, похожий на пятнистый великанский меч.

— Красиво я плаваю? — с надеждой спросил дедушка, взобравшись на сеть, спускавшуюся к воде, как веревочная дорожка.

— Красиво, — подала бабушка полотенце. — Только зад из воды торчит!

— Торчит? — огорчился дедушка.

— Торчит, — безжалостно подтвердила бабушка, убежденная, что собственное мнение надо высказывать честно.

Бабушка не боялась дедушку, потому что знала: за мрачным неукротимым Сверчем по-прежнему скрывается мирный домашний Сверчок.

Завтрак был плотным: два вареных зернышка риса, перепелиное яйцо вкрутую и чай из зверобоя. Солнечные зайцы перебежали из кабинета к большому обеденному столу. Некоторые даже вскочили на стол. Но под суровым взглядом дедушки сразу принялись за дело: начищали ложки и вилки так, что от их блеска все слепли, терлись спинами о стаканы, пока из тех не сыпались искры.

Чтобы разбить пятнистое яйцо, дедушка хотел метнуть его в стену. Но бабушка достала специальный молоток для разбивания яиц. Дедушка стукнул им по яйцу, и оно попыталось удрать со стола.

Сверч торопился. У него были золотые часы и, как положено настоящему инженеру-мечтателю, эти часы были невидимыми и нематериальными. Золотые дедушкины часы были с восьми утра до двенадцати дня.  А по-старому — с восьмого поезда по двенадцатый.

Он закрывался в кабинете, и бабушка страшным шепотом предупреждала внучек: «Дедушка работает!» Это означало, что нельзя бегать, прыгать, даже чихать. А попробуйте не чихнуть после того, как вам запретили чихать! Девочки терпели изо всех сил. А когда терпения не хватало, летели в дедушкину и бабушкину спальню, совали голову под подушку и сдавленно чихали в мягкий тюфяк. Тюфяк был совсем не в восторге, что его, большого и солидного, разжаловали в носовой платок.

Картошечка и Пава не раз обсуждали, при каких обстоятельствах бабушка могла бы во время золотых дедушкиных часов отвлечь его от мечтаний.

— Если свая упадет в протоку? — предположила Картошечка.

— Нет, — помотала головой Пава. — Бабушка будет молчать до обеда и только потом скажет, что мы уже не стоим, а плывем. Вот если бы пожар...

— Если начнется пожар, бабушка обождет, пока сгорит первый этаж. Потом поднимется к кабинету и подождет, пока сгорит лестница. А потом уже вбежит в кабинет, схватит дедушку, и они вдвоем бухнутся в воду!

— Дедушка брюхнется, — напомнила Пава.

Сестры не знали, что в последнее время дедушка с утра приходил не в кабинет, а в полное отчаяние.

— Муша, — говорил Сверч бабушке, он называл ее то Мушей, то Машей, то Мишей, то Масей, то совсем Мухой, и никто не знал, как бабушку по-настоящему зовут, и она, наверно, тоже это позабыла, только помнила все имена, выдуманные дедушкой, и была готова откликнуться на любое из них.

— Мушка, — жаловался дедушка. — Ничего не могу придумать!

Сверч переселился на тинистую протоку не только для того, чтобы в его уши не врывались городские рев и вой, крик и гам, плач и смех, свист и скрип, писк и визг, стук и бряк... На одну-единственную тишину приходится десятки видов шума, вгоняющие любого мечтателя в бешенство и будто в издевку имеющие коротенькие незначительные названия! А ведь есть еще тысячи безымянных звуков, вредящих исподтишка.

Нет! Сверч сбежал, чтобы приступить к делу, о котором, чем старше становился, тем больше мечтал. «Самое глупое — это умереть!» — твердил он.

Перед переездом он набил чемодан самой белой на Прямой Реке бумагой. Запасся ящиком самых летучих перьев и ведром самых четких чернил. Накупил столько разноцветных карандашей, что хватило бы на мостовичат целого города, и такое количество ластиков, что можно было стереть все с лица земли.