Свои

Знакомые по биостанции калитку можаевскую тоже хорошо знали. Однажды доктор Яблонский нового приятеля привел, некоего товарища Ванеева — преподавателя Высших сельскохозяйственных курсов из числа «красной профессуры», с которым папа Васенька особенно близко сошелся по своей любви к биологии. Чудное это было знакомство: истово верующий Василий Николаевич, которого женщины из общежития иной раз «молитвенником нашим» называли, и товарищ Ванеев, — атеист, избегавший даже слова «спасибо» за намек на Господа… Казалось бы, какие тут разговоры? А они иной раз так заговорятся, так увлекутся, что хоть полынь горькую вместо чая налей, — выпьют и не заметят, да еще чашечку попросят, и все в эмпиреях своих витают. Папа Васенька ему о своих тамбовских гербариях рассказывал, и даже некоторые, чудом сохранившиеся описания отдал. А он ему — про пшеницы разные, про то, как они от одной-единственной, как бы изначальной, по всей земле расселялись, и как человек может в эту естественную историю так включиться, что получит свойства, ранее невиданные, например, такую многолетнюю пшеницу выведет, которая самостоятельным, устойчивым видом в природу впишется. Это ж хлеборобам насколько легче было бы?! И так оба собеседника дорожили этими разговорами, что скоро товарищ Ванеев задумал Василия Николаевича на свою опытную станцию лаборантом устроить, но сам тогда же в долгожданную экспедицию отправился, поэтому и вопрос о переходе папы Васеньки на новую работу был временно отложен.

Две Аришины подружки приходили. Арина, как в медтехникум поступила, сразу с ними сошлась и других наперсниц уже не искала.

Одна подружка, Валя, чем-то напоминала Зинаиду Ивановну, тоже практичная, деловитая, но при этом очень родная. Даже ее низкий грудной голос, казалось, мгновенно переносил собеседника в мир домашнего уюта и спокойствия. Старшая сестра в рано осиротевшей, многодетной семье, она давно стала главной хозяйкой в доме, и теперь ко всем на свете относилась с ласковой заботливой снисходительностью, как к сестрам и братьям.

Другая девочка — Леночка. Грустная, нежная, задумчивая, с тихим взглядом больших серых глаз, она как будто тяготилась необходимостью жить среди людей, разговаривать, слушать, слышать. Что-то мучило ее настолько, что и будучи умненькой и старательной, училась она очень средне. Зато любила музыку, книги, и, казалось, только в них и забывала о своих печалях.

А вот Поленька без подружки осталась. Женечка к тому времени домой, в Ленинград, уехала, так что переписка — единственное, что им осталось. Зато уж и письма какие были! Тут тебе и строчки стихотворные, вензелями разукрашенные, и «рисунки на полях», и открыточка какая-нибудь. Ну, и конечно, о себе писали. Женя рассказывала, что после школы в музучилище поступать решила, и если с первого раза не получится, будет пытаться, пока не поступит. А Поле даже ответить было нечем: с будущим она не определилась, а настоящее уходило на школу и на Ликбез[62], которые не оставляли ни минуты свободного времени и, по ее мнению, не привносили в жизнь ничего интересного и заслуживающего внимания.

На курсы учителей по программе ликвидации безграмотности Полю за год до окончания школы пригласили. (Женя к тому времени уже покинула Саратов.) Отказываться Поля не стала, чтобы не испытывать судьбу, учитывая свое не вполне революционное происхождение, и несколько месяцев со вниманием слушала лекции методистов, добросовестно их записывала, перечитывала, повторяла. Наконец, напутственные речи от представителей комсомола, горисполкома и даже какого-то американского представителя выслушала, — и вперед.

Первые уроки еле жива от страха была. Ученики всё старше нее, — разное повидали, по-разному и держались: где прислушаются, где посмеются, где побранятся. Случалось, на занятия с малыми детьми приходили или в сопровождении ревнивых мужей, дабы доказать, что никаких безобразий на ликпункте[63] нет и быть не может. И вся эта взрослая, бойкая аудитория почтительно называла ее Полиной Васильевной и ждала от нее чего-то умного, правильного... А ей, девчонке, откуда было что взять? Даже школьные уроки по обществоведению вспоминались: неужели такими же бестолковыми были для Полиных учеников часы, проведенные в пункте.

Но со временем душевной крепости поприбавилось. Благо, среди подопечных много добрых и охотных до учебы попадалось, они-то и спасали. Да еще Зинаида Ивановна помогала. Вместе с Полей они придумывали ребусы, шарады, упражнения-загадки, чтобы пробудить во взрослых умах детскую любознательность.

И все-таки неприятного было больше.

Не нравилось Поле, что учить приходилось по букварю, от которого в злую дрожь бросало. О Пушкине, Фете, Тютчеве ни слова (до того дошло, что «Аленький цветочек» Аксакова запретили), зато сплошь «бары с рабами да бабы с арбами», — и то спасибо, а ведь и такие «просветители» были, что вовсе без школы обойтись предлагали, кино и театром довольствоваться.