Свои

«Пятилетку — в четыре года!»[66] — призывал Вождь. «Эн тео!»[67] — отвечал народ, ища не разнеженности и благополучия, а трудов, непосильных для человека, и побеждал время и нищету, разобщенность и разруху.

И нет, не революционеры прошлого с их отвлеченными мечтами, а эти люди, все жизни, все судьбы которых были искалечена революцией и войнами, нэповским разгулом и бесконечными чистками, преследованиями и подозрениями, — эти люди не просто поднимали страну из руин, они поднимали новую, могучую, великую державу.

Порядок объединял бравурными маршами и парадами, страхом и голодом, восхвалением новых героев и презрением к прежним, — но все-таки объединял.

Эта была победа над хаосом, победа жестокая и жесткая, но кто знает, могла ли она быть иной. Да, она обрекала невинных на смерть и голод; «перевоспитывала» душевно беспокойных годами лагерей; заставляла метаться от страха к страху, переопределяла крестьян в рабочих, перекраивала саму землю… Сколько ее, благословенной, под воду ушло! Вон, где Белая была — водохранилище устроили. А сколько по всей России таких «Белых»! Но кто не мечтал, чтобы улицы по вечерам освещались ярко как днем, а по рельсам мчались звонкие, неутомимые трамваи? А главное, чтобы еды, наконец, было вдоволь, чтобы тиф да холера навсегда ушли в прошлое, чтобы не нужно было волноваться за будущее детей. Кто не мечтал, чтобы пришла поскорее та самая светлая жизнь, ради которой были все эти усилия! Так, по крайней мере, объясняли газеты, призывая опережать и перевыполнять… И ради этого, ради новой счастливой жизни, уже закончив ФЗУ, Поля каждое утро шла на завод с пышным революционным названием, предъявляла на проходной пропуск и направлялась в химическую лабораторию.

По началу даже дойти до нужного корпуса казалось непросто, — все двигалось, громыхало, ехало, ревело. Чуть зазеваешься, — накричат, толкнут, посмеются: «Не спи, не спи, девушка. Тут пекло, тут металл плавят, это тебе не бумажки…».

«Причем здесь бумажки?» — удивлялась Поля. В лаборатории больше с колбами, спиртовками, микроскопами возиться приходилось, а иногда и в доменный цех сбегать случалось, пробу чугуна на анализ взять.

И все-таки бумажки… Вспоминалось ей почему-то, как она фигурки разные из бумаги складывала, когда только в Саратов приехали, и она учиться отказывалась. А потом ничего, навострилась. «Вот и с заводом все сложится, просто время нужно, терпение», — уговаривала себя Поля.

А скоро и сама знала, чутьем угадывала, где и как удобнее пройти, знала, что кричат не на нее, а по привычке перекрикивать шум, знала, что там, в лаборатории, ее ждет неизменное «доброе утро, Полина Васильевна». Так, в шутку, приветствовали ее бывшие ликбезовские ученики, так вскоре приветствовали и другие заводчане.

Поля, по началу конфузилась: ну какая из нее Полина Васильевна? Полтора метра ростом, и по возрасту… некоторые ее сверстницы еще в школе учатся. Но со временем примирилась и даже благодарна была, рассудив, что «Полина Васильевна» звучит лучше, чем «товарищ Поля» или «Васильна». Тем более что прошлое учителя действительно давало себя знать. Для рабочих и без ликбеза много разных школ, курсов, форм обучения предполагалось. Но учили везде по-разному, а времени как следует во все вникнуть не хватало. Вот и подходили к Полине Васильевне прямо на заводе выяснить, спросить, посоветоваться, подходили в обед, после работы, и когда минутка свободная выпадет.

Потом и вовсе постановили при заводском клубе специальную группу создать: «За грамотную речь». Там учились не просто читать, а читать вдумчиво, с выражением (как Зинаида Ивановна учила когда-то Полю), разбирали тексты по словам, по предложениям. Книги только из заводской библиотеки брали, дабы избежать возможных недовольств со стороны многочисленных кураторов.

Так сама жизнь подправила выбор Поли, непонятный для Можаевых и даже для нее самой.

А вскоре ни объяснений, ни оправданий не требовалось. В Саратов опять пришел голод. Старики говорили, за «немую» пасху 1930-го расплата: такое празднество для православных! — и без колокольного звона! Не захотели люди восславить Господа, своими силами обойтись решили, — вот ни с чем и остались.

Самым страшным 1931-ый был — год засухи. Речки тогда обмелели, даже рогоз иссох. Где раньше ягоды собирали, даже мха не было. Сушь стояла убийственная, всю-то зелень как раскаленным утюгом выжигало, если где сныть-лебеду найти удавалось, так то за великое счастье было! Муку из перекати-поля толкли. Ремни варили, опилки да хвою настаивали, в ход кора и корни шли. И это в городе. Про деревню и слушать страшно было, до чего там голод людей доводил. И это в деревне-то, на земле!

Не прогадала Зинаида Ивановна, когда уговорила папу Васеньку в Саратов переехать. Не прогадала и Поля со своим выбором. Карточки у нее, конечно, не такими «сытными», как у рабочих доменного цеха были, но вместе с Петей и Данилычем хлеба они получали столько, что всем семейством с голодом кое-как справлялись.