Свои

Не о том и не так училась сама Поля; не о том и не так, по ее мнению, говорила с людьми русская литература; не о том и не так хотела бы она рассказать своим ученикам, тем более в Саратове, где при всем обилии языков, русская речь выделялась чистотой и правильностью. Спасибо Екатерине Второй. Не любила императрица тех, кто мог ей хоть в чем-то вызов бросить, — хоть в красоте, хоть в талантах, хоть в ее, царицы-матушки воображении. Вот и ссылала сюда неугодных фрейлин да придворных, а с ними утверждались в Саратове и столичные манеры, и столичный выговор. Тут уж и местная аристократия подтягивалась, и народ за собой подтягивала. Потом столыпинское губернаторство: земские школы, училища, создание Саратовского университета… К моменту революции начальную или, как теперь говорили, азбучную грамоту знали все, а из тех кто постарше, разных школ да пансионов более половины позаканчивали. А еще Высшие курсы, Университеты (сначала только Казанский, потом и Саратовский)!

А теперь возмущаются: до какой безграмотности царизм людей довел! А причем здесь царизм? Это после революции все школы, даже церковно-приходские, позакрывались, а в язык столько мутного, грязного, ругательного хлынуло, будто это не достояние духа человеческого, а яма помойная. Такой язык, понятное дело, и изучать не хочется.

Но чтобы всякие недоразумения заранее устранить, молодым учителям про классовый подход рассказывали, про сознательность пролетариата, про обиды угнетенных, и про то, что нет у них причин уважать угнетателей, а вот презирать и проклинать — полное право, потому и язык такой стал.

Только Поле одних схем мало, ей жизнь подавай, не ту что в теориях, а ту что вокруг. Классовый подход? А класс-то где? «пролетариат» этот самый, в интересах которого якобы вся революция затеяна? В царское время были, конечно, в Саратове сотни три ломовых да грузчиков, в Царицыне, пожалуй, и того больше, — да разве это «классом» назовешь? Это в 1920-ых пролетариат так разросся, что уж и классом стал. Многие тогда в рабочие записались, чтобы хлеба по карточкам больше получать, льготы разные выбивать, да и просто жить спокойнее. Но у такого бумажного пролетариата какая может быть сознательность? Вот идет один, кругленький, беленький, светящийся от сытости, — а по бумагам пролетарий; а другой, — руки натруженные, по всему видно, работяга, а сам, может, из мещан, а то и купеческого звания. Зато у сытенького и справочки правильные, и документики охранные, и удостоверения на любой вкус. А тот что трудяга, с утра до ночи вкалывает, — не до справочек ему… Вот и записывают во враги революции.

Не помогли с «классовым подходом» и ленинградские Можаевы разобраться.

Поля к тому времени школу закончила и по-прежнему в ликпункте работала. В Саратове Дни молодежи проводились. Вот Павла Матвеевича и пригласили как почетного гостя в торжествах поучаствовать, подрастающее поколение на верный путь наставить, на строительство социализма вдохновить, комсомольские билеты самым достойным вручить, в марксистском клубе с лекциями выступить. Словом, целая программа предполагалась… Вот уж кто должен был в этих вопросах лучше других понимать!

С Павлом Матвеевичем и бабушка Люба приехала. Уж как Зинаида Ивановна дорогих гостей ждала! Это ж подруга далекой юности и какой-никакой, но кузен!

Но встреча безрадостной получилась.

Сначала бабушка Люба одна пришла. У них с супругом уговор такой был: он с утра по мероприятиям отправляется, она — по знакомым, а позже у Зинаиды Ивановны встретятся. И пока Павел Матвеевич по митингам и встречам воодушевлял и представительствовал, женщины в можаевском флигельке прошлое вспоминали, о сегодняшнем говорили.

Бабушка Люба рассказывала, что живут они по-прежнему на Петроградской стороне, в доходном доме Можаева, но уплотнили, конечно; что дочь в Музее Революции работает, в Зимнем; на работу во дворец ходит, во как! что супруг дочери, зять то есть, исчез однажды, словно в воду канул, ходили слухи, что к белым подался, — чудом дочки не коснулось; Варе спасибо, замолвила словечко… а дочь снова Можаевой стала.

— А с Варей что? — поинтересовалась Зинаида Ивановна.

— У Вари своя жизнь. В Москве. У нас своя в Ленинграде. И вряд ли что-то изменится, — погрустнела бабушка Люба. — Горела, мечтала наша красавица… Музей Революции кое-что из ее вещей себе попросил. А теперь не выставляют. Как узнали, что беспартийная, все в запасники спрятали. Да и характером Варя плоха стала, со всеми перессорилась…

— А сколько страсти, сколько огня было, — задумалась Зинаида Ивановна. — Казалось бы, дождалась. Радоваться надо!

— Да чему радоваться?! Все только боишься чего-то. Время-то какое: никого не щадит, ни-ко-го, — испуганным шепотом произнесла бабушка Люба последнее слово и тут же вернулась к прежнему тону. — Вот и болит душа за детей, за внуков. Вот и думаешь, как бы им понадежнее устроиться. А как оно надежней, кто знает? У вас-то что?

Зинаида Ивановна, в свою очередь, рассказала о Горском, об отъезде Веры с Машенькой, об Аришиных успехах, о том, что Поля все не придумает, как дальше быть…