Свой — чужой

Это пестрый конгломерат, и каждый день нашего полку все прибывает. Здесь и коммунисты-ортодоксы, которых наша коммунистическая эра последних лет вообще не знала, здесь и коммунисты чуть иные, которые вынырнули из-под горбачевского предательства, осторожные, либерал-коммунисты, здесь и националисты всех мастей — от реликтовых орденских проправославных братств, которых мы тоже не знали, до откровенных монархистов-государственников, готовых посадить на престол монарха.

В этой очень пестрой когорте интеллектуалов, духовидцев, политиков вы — яркий, оригинальный, по-видимому, одинокий человек. Интересно было бы узнать, как вы чувствуете себя в этом контексте, как вы сами себя определяете в этом патриотическом движении сопротивления? Ваше внутреннее духовное самочувствие?

Александр Зиновьев: Мне трудно определить свое место — думаю, что даже и не сумею этого сделать. Дело в том, что я был одиночкой с самой ранней юности. В 17 лет я был арестован за выступление против Сталина и против колхозной политики. Был доставлен на Лубянку. Если бы наша группа была обнаружена, нас бы, конечно, всех расстреляли. Потом всю дорогу, всю жизнь до этого дня я все время был одиночкой. Не потому, что сторонился людей — наоборот, я по натуре коллективист.

Я родился в 1922 году и воспитан в советской школе. Думаю, что лучшей школы в истории человечества никогда не было. Я коммунист не в бюрократическом смысле, а в психологическом. Так я выработал для себя формулу жизни: я есть суверенное государство. Иногда начинаю понимать, почему люди так от меня отталкиваются и почему я оказываюсь в одиночестве. Это, конечно, связано во многом с моими качествами непримиримости ко всякого рода отклонениям от идеалов, взглядами на жизнь, с направленностью моей творческой деятельности.

Возьмем мою научную работу. В логике я разработал свою собственную концепцию, и мои коллеги предали меня анафеме. Во всем мире есть очень много талантливых логиков, но, когда их коллега делает что-то из ряда вон выходящее, он оказывается их врагом. Так и в литературе. Я ведь не собирался быть писателем. Меня изолировали в моей научной деятельности, и я написал «Зияющие высоты».

Без ведома диссидентов, без ведома Союза писателей книга моя вышла, и я, как писали в западной печати, «сразу вырвался на вершину мировой литературы». Опять ко мне ледяное отношение. И в понимании коммунизма мне очень трудно найти единомышленников. И другим людям трудно меня сделать своим единомышленником.

Вот так и получилось: я одинокий человек, одинокий по многим параметрам. И потом я профессионал в понимании исследования общества, советского общества. А научный профессиональный уровень — тут много лет надо работать, учиться, чтобы понимать, почему человек так говорит, почему не соответствует уровню журналиста. А вся наша жизнь, то, что у нас происходит, вся интеллектуальная деятельность опустилась до уровня журналистики.

Когда человек, работающий на уровне науки, говорит что-то, он имеет в виду одно, когда его мысль становится достоянием журналистов, они интерпретируют ее совсем по-другому.

Вы знаете мои высказывания. Я утверждаю, что Россия превращается и уже почти превратилась в третьесортную колониальную державу в мировом сообществе. Я в это вкладываю вполне определенный социологический смысл. А на уровне прессы это сразу интерпретируют таким образом: «А вот видите, за кого он держит нас, русских, мы третьесортные люди»… И т. д. и т. п.

Или, допустим, я как исследователь говорю, что Россия никогда не будет страной западной, как Франция, Англия и прочие. По многим причинам. Среди этих причин, скажем, такая: Запад никогда этого не допустит. Во-первых, просто не пустит — место занято. Зачем им иметь еще одного дополнительного конкурента? Во-вторых, природные, географические условия, исторические традиции и человеческий материал. И мне сразу говорят: «Ну что же, неужели мы все такие дураки?»