Свои камни

Она была в этот момент совершенно беззащитной и при этом какой-то совершенно несгибаемой, и Николай не смог ей противится. Он вдруг понял, что этот конверт единственное что останется у него от жены после того, как он закроет за собой калитку. И это самое важное, что она когда-либо для него сделала. Что ничего важнее этой бумажки между ними уже не будет. И он должен ее прочитать, потому что и в его жизни может и не будет больше ничего, кроме этого. Как у того безногого старшины, который плакал, то ли от безысходности, то ли от того, что фельдшеру пришло сломать ему пальцы, забирая пистолет.

В этот миг в нем вдруг шевельнулось что- то, до чего ему за всю жизнь не разу не было дела. А оно все равно было и ждало своего часа, и это стало ему совершенно удивительно.

После того, как немцы уехали из деревни на людей, навалилось какое-то небывалое состояние. Томительное ожидание того, что будет, непонимание, что делать дальше, опустошённость и растерянность. Весь следующий день ничего не происходило. Немцы больше не приезжали, но и наши не возвращались.

Только следующей ночью Аглаю разбудил стук в стекло. Под окном воровато озираясь стоял молоденький солдатик.

– Мать, – прости простонал он. – Немцы в деревне есть?

– Нет, слава Богу, – ответила Аглая. – Как налетели, пошарили по сараям, да и уехали.

Солдатик резко повернулся и крикнул по кошачьи, так натурально, что женщина вздрогнула. В темноте замелькали человеческие фигуры, заскрипела входная дверь и гости ввалились в комнату. Их было трое. Один бессильно висел на плечах свих товарищей.

– Гражданочка! – сдавленным голосом обратился к хозяйке один из гостей, видно старший. – Куда бы нам его положить? Совсем вымотался политрук. Свет только не зажигай.

Аглая указала на кровать сына и кинулась помогать укладывать раненого. Стала стягивать сапоги, пытаясь понят куда он ранен. Политрук был весь мокрый и от воды, и от пота. Он тяжело и прерывисто дышал, а глаза под закрытыми веками лихорадочно метались из стороны в сторону.

– Не волнуйся мать, – успокоил ее давешний солдатик. – Он не раненый, контуженый. То сознание теряет, то бредит. Бомбой его накрыло. Не слышит ничего.

Аглая отстранила копавшегося рядом с постелью старшего. Быстро принесла из кухни холодную тряпку и положила политруку на голову. Он затих и дыхание стало спокойным.

– Товарищ командир, – сказал третий боец, обращаясь к старшему. – Нельзя нам тут политрука оставлять. Нам за него голову снимут.

– Да нам теперь, что с ним, что без него, – отмахнулся командир. – Хорошо бы, конечно, из окружения с политруком выйти, но сам видишь. Куда мы с ним. А там может сами и выскочим. До линии фронта день два хорошего ходу, а с ним до первой канавы.

– А здесь, что? – не унимался третий боец, кивая на хозяйку. – Вернутся немцы, что она им скажет? Вместе с ним пропадет.

– Хватит, – Аглая обернулась и резко бросила через плечо. – Пусть остается. Ему отлежатся нужно. А вы чрез Дёмкино к большаку пробирайтесь. Там вдоль большака старая дорога идет по ней и выйдете. Она вся заросла, и немцы на нее вряд ли позарятся.

– А по-другому никак? – усомнился командир.

– Тут везде болота, а где не болото там поля. Только по старой дороге. Их можно обойти. А командира вашего я сохраню.

– Подумай, мать, – проскрипел третий боец. – Если прознают, обоим вам конец. Эти не посмотрят, что ты баба…

– Отставить, – оборвал его командир. – Деревня, как я понимаю, глухая. Скорее большой хутор. Немцам сейчас не до него, они к Москве рвутся. Хотя они народ до порядку обязательный, но может и пронесет.

– Форму с него надо снять, и спрятать, – сказала Аглая, ставя на стол чугунок с остывшей картошкой. – И документов никаких в доме не оставляйте. Если что, выдам его за больного родственника, вещи у меня от мужа остались, должны подойти.

– А муж-то воюет?

– А как все, – твердо ответила Аглая. – В августе письмо было, из-под Брянска. По штемпелю почти месяц шло. Бог даст живой будет. И вашего товарища сохраню, не сомневайтесь.

Красноармейцы ушли через час, она довела их до околицы и проводила так, как когда-то провожала отца Фому.

Вернувшись в дом, она поменяла политруку компресс, и спрятала его военную форму в бане.

До утра политрук не шевельнулся, тепло и покой делали свое дело. делала свое дело и Аглая. До самого рассвета прося заступничества и вразумления у Богородицы. За себя за ближних, за троих ночных гостей, и за политрука Сергеева.

Утром, когда окончательно рассвело, Аглая затопила печь, пока разгорались щепки, в полголоса стала читать «Отче наш». От этого в душе у нее наступало особенное умиротворение. Отходили от нее все тревоги. Ей даже нравилось, что можно повторять «Трисвятье» или «Хвалу Богородице» прямо не отрываясь от дел.