Свои по сердцу

22. Бабе от Антоновых капель полегчало».

На той неделе Лейкин прислал в подарок двух щенков-такс, кобелька назвали Бромом, сучку — Хиной.

Пастух кнутом щелкнул. А вот и мать идет, зашла в крапиву, роется там, что-то ищет.

— Мамаша! Крапива — растение кусачее! Вот она вас как хватит!

— С добрым утром, Антоша! А ты не спишь?

— Сплю, мамаша! А вы с какой это стати фамильные брильянты в крапиву прячете?

— Господи! Скажет — брильянты! Рябая кура яйца тут кладет, — смотри-ка, опять три яйца. Говорила, не покупайте кур у Кувшиновых. Это не куры, а я и не знаю что.

Отец вышел в сад, стал лицом к востоку, перекрестился, увидел сына, сказал:

— Антон, вчера над Кузменками град прошел, все стекла побил.

Будильник резко ударил шесть раз подряд. Восток загорелся голубым, нестерпимо праздничным блеском. Хина и Бром вышли на прогулку.

Какие нелепые вещи снятся, черт знает! То монах, то какой-то доктор в синем колпаке…

Вспомнил! Вспомнил!

Монах сказал: «Родной мой!»

Вспомнил! И сразу легче стало.

— Маша! Угости огурчиком. Пардон, забыл, что они у тебя еще не выросли. Ну, угости чем-нибудь!

— Антоша, родной мой, как я счастлива! Смотри, какое утро! Миша землю ковыряет. Да что с тобой? Побледнел.

— Так это, Маша, огурчика захотелось, а у тебя один мармелад остался… Пойти разве с Хиной и Бромом поговорить…

2

Антона Павловича все любят, это очень приятно и утешительно, но порою невыносимо. Любящий надоедлив.

Антону Павловичу мешали работать и отдыхать ежеминутно. Даже и тот, кто не хотел мешать. Вот выбрался он в Мелихово, в одну кучку собрал всю свою семью, а вышло так, что семья потянула близких, близкие — дальних родственников, дальние родственники — друзей, друзья — приятелей, приятели — хороших знакомых.

— Пошла кишка по порядочку, — шутил Антон Павлович. — Вы бы, мамаша, у верстового столба с красным флагом встали бы, а? Дескать, дальше опасно, путь закрыт.

Евгения Яковлевна любила своего Антошу тревожно и как-то выжидательно, — что выйдет из этой любви сегодня, завтра, через месяц? Антоша начинает кашлять, «бухать», по ее выражению. Как проявить любовь в этом случае? Старушка уходила в себя, и это замечал сын, и это мешало думать и работать. Всех тише, всех незаметнее в доме держалась сестра Маша. Она любила сложным чувством удивления. Иногда она подолгу не спускала взгляда с руки брата и, улыбаясь, думала:

«Эта рука пишет. Эту руку следует беречь. Необходимо особенно любить брата».

Миша — этот прост, несложен, но, как и Антон, незлопамятен, отзывчив.

В семье Чеховых не умели лгать. Ложь, неряшливость, неделикатность и внутренняя нечистота преследовались и изгонялись.

Произошел такой случай.

Были гости — соседи по усадьбе: двое из Петербурга, один из Москвы. На обед зарезаны были две куры, утка, напекли пирогов. Антон Павлович сидел у окна и думал о чем-то. Гости говорили о Мелихове, хвалили каждый кустик, каждую травинку в саду, восторгались лесом, полем. Кто-то сказал:

— Вам теперь, Антон Павлович, писать и писать, — все условия!

Антон Павлович скинул пенсне, широко улыбнулся.

— А и пишу! Спасибо! — слегка поклонился он гостю.

И опять приутих. Гости пили, ели, хохотали. Неожиданно приехал помощник исправника, ему предложили откушать, он не отказался. Разговор приутих, гости стали собираться домой. Антон Павлович подозвал отца, шепнул ему что-то. Старик сказал: «Ага!» — и побежал на кухню.

Минут через десять перед новым гостем поставлены были селедка, икра, нежинские огурчики, графинчик водки с петушком на донышке. Помощник исправника приступил. Гости вышли в сад. Антона Павловича потянуло к работе, и он, извинившись, пошел к себе. Отец и мать направились на «вздремную».

— Водки я могу выпить много, простите, — сказал гость. — Пью из уважения к вашему брату. Будем здоровы!

— Благодарю вас, кушайте, — отозвался Михаил Павлолович.

— Вашего брата весьма уважаю, — продолжал гость. — Человек пишет. Не каждый может. Я в свое время тщился. Ни мур-мур! Запятые и разные там тире и восклицательные знаки на месте, а чтобы что-нибудь получалось, этого нету. И врать не буду, — прямо ничего не получалось. Антон Павлович тщится, и у него…

— У брата получается, — с трудом подавляя смех, произнес Михаил Павлович.

Гость налил новую рюмку, опрокинул ее рывком в рот, нюхнул корочку хлеба.

— Получается, — согласился гость. — А почему? Двадцать пар глаз имеет, вот почему. А посему и видит больше, чем на то законом положено. Будем здоровы!

Михаил Павлович вздрогнул. Налил гостю рюмку — последнюю, графин был пуст, — придвинул к тарелке гостя икру, огурчики, сказал:

— Кушайте!

Гость щелкнул пальцами по графину.

— Неужели все? И не найдется?

Нашлось. Гость продолжал пить. Михаил Павлович сидел, скучал. Гость вдруг обнял его, нагнулся к уху.

— За вашим братом следят…

— Кто? — громко спросил Михаил Павлович.

— Увидите. Получено распоряжение. Н-да… Будем здоровы!

Изрядно нагрузившись, помощник исправника ушел, ни с кем не попрощавшись. «По-английски», — сказал он Михаилу Павловичу.