Свои по сердцу

— В соседней комнате сидят наши старики, — с умилением пояснила Мария Павловна. — Отец читает вслух жития святых, мать слушает. Прелесть что такое!

— Ваша семья религиозная? — вытягивая шею, спросил гость.

Ему не ответили. Дождь стучал в стекла окон, блеснула молния, глухо проворчал гром.

— Стороной идет, — заметил Антон Павлович. — А как хорошо, как красиво кругом, — вы посмотрите, друзья мои!

Все подошли к окну. Гость опять задал вопрос:

— А грозы вы не боитесь?

Мария Павловна ответила за всех:

— Ну, чего-чего, а грозы-то мы совсем не боимся!

Гость вдруг заспешил домой.

— Мне пора. Как бы не вымочило до нитки.

Его не удерживали, не просили остаться до утра, — запрягли «Анну Петровну» — старую, брыкливую клячу, купленную Павлом Егорычем у цыгана. Работник Фрол сел на облучок. Еще раз попрощались с гостем.

— Какая гадость! — воскликнула Мария Павловна, вернувшись в дом.

— Презабавный молодой человек, — сказал Антон Павлович.

— Шпик, — уточнил Михаил Павлович и поведал брату и сестре свой разговор с помощником исправника. Антон Павлович невесело рассмеялся.

— Интересно было бы знать, — заметил он, — кем он себя больше ощущает — врачом или соглядатаем? По-моему, он врач, но его выбрала вторая профессия.

Явились старики. Несмотря на поздний час, они не спали. Павел Егорович был рассержен.

— Что ж это вы Антона не уберегли, а? Человек в душу лезет, а вы деликатничаете! Я все слыхал!

Утром Антона Павловича разбудили голоса. Работник Фрол докладывал Михаилу Павловичу:

— Всю дорогу расспрашивал! И в церковь ходит ли, и что с мужиками говорит, и как вообще настроение.

— А ты что же?

— А я ему на это вежливенько и говорю: «Извините, — говорю, — я господской жизни не касаюсь, я сам, — говорю, — в храм божий не ахти какой ходок». Ну, он мне рубль дал. Я, правда, выпил.

— И рассказал ему что-нибудь?

— А ничего! Ни полслова! Я один пил. Ну, он в школу пошел. Там доктор с учителем в карты играли, водка у них там, закуска.

— А ты где же водку достал?

— А у Хорька, в крайнем доме. У Хорька всегда достать можно, были б деньги!..

В полдень сели обедать. Антон Павлович был весел, шутил, похвастал, что сегодня утром написал на один рубль тридцать копеек, хотел дотянуть до рубля с полтиной, но тут явилось затруднение: хоронить героя или женить его? Если женить, то получится на все пять рублей, а ежели хоронить, то больше двух рублей не набежит. Что делать?

— А ты его в военные доктора отдай, — посоветовал Павел Егорович.

Все расхохотались. Антон Павлович о вчерашнем докторе говорить запретил, пригрозив штрафом.

— На поддержание Хорька, у которого всегда выпить можно, — добавил Антон Павлович.

4

Ночью он начал «бухать».

Все в доме спали, было тихо. Стороною опять шла гроза, ежеминутно вспыхивали бледные молнии, продолжительно и нестрашно бил гром.

Антон Павлович встал с постели, зажег свечу. Тотчас погасил ее, — испугался, что свет в его комнате привлечет внимание родных и они поймут, что Антону плохо. В темноте нашел лекарство, отпил прямо из горлышка, в стакан налил воды, запивал глотками редкими, большими. Пил и говорил себе самому:

— Доктор Чехов, вы серьезно больны. У вас чахотка, дорогой друг. Вы долго не проживете.

Лекарство прекратило кашель — только лишь кашель. Антон Павлович встревожился не на шутку. Он занавесил окно шторой, зажег свечу, подсел к столу, задумался. Все шло не так, как надо, как хотелось, кто-то все портил, нарушал и обижал на каждом шагу. Хотелось жить долго-долго, очень долго, лет девяносто пять, сто десять, чтобы увидеть лучшие дни — без исправников, становых, пошляков генералов и дураков помещиков. Чтобы вся земля цвела умно и неторопливо, чтобы не было нужды писать о грязи и скуке, о робких, простых, но невыполненных мечтаниях маленького, униженного человека, чтобы был счастлив умный, талантливый русский народ.

Новый приступ кашля приподнял его и согнул вдвое. Что-то свистело и хлюпало в легких. Он улыбнулся безнадежно и скорбно. Его, врача, трудно было обмануть; он превосходно понимал свое положение, и именно потому напуган был особенно сильно. И еще этот сон — черный монах. Правда, здесь нет ничего непонятного, странного, всего того, что так ненавистно было его ясному, зоркому глазу. Все объяснимо с этим монахом: тревога передается психике, психика откладывает наиболее яркие впечатления в каких-то пока еще не разгаданных клеточках мозга, эти клеточки, очевидно, бодрствуют и в часы сна. И вот является в сновидении монах. О нем шел разговор месяц тому назад. «Но почему этот монах снится именно мне? — подумал Антон Павлович. — Почему мне, а не Маше, не Михаилу, не отцу, не матери?..»

— Нет, нет, не надо, — встревоженно прошептал он, — не надо! Я справлюсь. Вот возьму и напишу рассказ про черного монаха, и станет легче. Художнику дано освобождение от печали, если будет найдено средство ее выражения.

«Кто так сказал? — спросил Антон Павлович свою память. — Не Мопассан ли? А может быть, Флобер? Кто же сказал эти верные, золотые слова? Очень возможно, что автор их — русский писатель. Может быть…»