Свои по сердцу

— А он и был таков, — вздохнула Евгения Яковлевна. — Не принес, должно быть, деньги-то…

— Кажется, принес. А одной красивой барышне я всегда давал в придачу две карамельки.

— Хорошее время было, Антоша, — мечтательно уходя взглядом в себя, сказала Евгения Яковлевна. — Вспомню я моего Павла Егорыча, так… — она всхлипнула, прикрыла глаза рукой. — Снится он мне, Антоша. Тут как-то вижу, несет Ольга Леонардовна коробку с конфетами, а на коробке Павел Егорыч нарисован. Я беру конфетку, а сама боюсь, а чего боюсь — и сама не знаю, во сне так всегда. А тут Павел Егорыч и говорит: «Не бойся, Евочка, бери, она с начинкой». Я взяла и съела штучку.

— А мне и не предложили, — строго сказал Антон Павлович, чувствуя, как отходит от него печаль и скука и состояние милой уютности и покоя овладевает им. — Надо бы и мне, мамаша, конфетку!

— Да во сне же это, Антоша! Я же тебе сразу сказала: во сне!

— Ну, мало ли что! Я однажды грибы собирал во сне…

— Это к неприятности, — заметила Евгения Яковлевна.

— Ну-с, собираю грибы, а надо мною воробей. Я ему кричу: «Пошел вон! Домой лети!» И проснулся. А воробей, представьте, сидит на подоконнике и дразнится: «Не пойду! Не полечу!»

— Весь в отца! Ну, вылитый отец, как посмотрю на тебя, Антоша! Тот тоже любил пошутить. Бывало, в лавке убыток, а он шутит или на скрипке играет. Купил бы ты себе, Антоша, скрипку!

— Мне нельзя играть на скрипке, я рассказы пишу, — шутливо ответил Антон Павлович, вспомнив некоего ялтинского чиновника, заявившего, что ему нельзя танцевать, так как он особа десятого класса. — А скажите, мамаша, правда ли, что наш дорогой Павел Егорович так хорошо играл на скрипке?

— Я думаю! — с некоторой даже обидой произнесла Евгения Яковлевна. — Только пел он лучше. Дай-ка мне, друг мой, вон ту вышивку. Женишься, так я тебе подушечку на диван из нее сделаю. Помню, была я в девушках и пошла к вечерне. А в меня влюбился один военный человек и все за мною следом похаживал: куда я, туда и он. Бывало, дома сижу, по канве вышиваю, а он подле окон вертится. Так вот, иду я к вечерне и слышу, будто шпоры звенят. Ну, думаю, это и есть военный человек, и сейчас он возьмет меня за талию и ускачет со мною. Такие любовные истории в Таганроге бывали, и очень даже часто. А на мне шубка беличья, капор вязаный, меховые ботики на ногах, в самый раз оделась для дальней дороги, только укради меня! И стало мне жарко от такой мысли. Вот уже и церковь перед носом, дай-ка, думаю, на лавочку возле псаломщикова дома присяду… Только присела, а мимо-то и проходит военный человек — усатый, в очках, отдает мне честь и спрашивает: «Скажите, пожалуйста, мадемуазель, эта ли церковь Митрофания?» — «Эта, — говорю, — пожалуйста, господин полковой военный!..» Вижу, подымается он по лестнице на паперть, а я, друг мой, сижу на лавочке и плачу… Видно, любить-то в молодости приятнее, чем церкви посторонним людям указывать!..

— Очень забавное происшествие, — сказал Антон Павлович и внимательно вгляделся в лицо матери, представляя ее молодой и интересной. — Ну, а кто же про церковь-то спрашивал? Тоже похититель?

— Какой он, к богу в рай, похититель! Головниных помнишь, что на Монастырской улице жили? Так это их родной брат был, в кавалерии на конях ездил. Он отцу Ефрему, батюшке из острожной церкви, две тысячи рублей проиграл, а потом корил его, — дескать, духовному лицу довольно стыдно деньги выигрывать… Пристал он к нему этак: «Возврати мне мои две тысячи!..» А отцу Ефрему надоело его слушать, он ему и сказал однажды: «А поди ты к черту и еще знаешь куда?..» После такого разговора Головнины перестали причащаться у отца Ефрема. К нему мать приезжала, совсем неграмотная, темная женщина; ходила она, как сейчас вижу, по базару и торговалась из-за каждой копейки. Мне, скажет, уступить нужно, у меня в вашем городе сын в попах служит!.. Ну, а через год отец Ефрем помер. А тут и я замуж вышла. Слушаешь?

— Да, да, слушаю… Вот и расскажите, как вы замуж выходили. Я очень люблю про свадьбы слушать.

В дверь постучали, вошла Марфуша и сказала, что в кабинете Антона Павловича сидит и ждет гость средних лет, долговязый, любопытный. Расспрашивал, сколько в доме комнат и с какой целью вывешено объявление: «Просят не курить»… К гостю направилась Евгения Яковлевна.

«Надо будет купить большую, злую собаку и посадить ее у входа, — подумал Антон Павлович. — А я тем временем буду работать…»

Взглянул на себя в зеркало и подивился: бородка как будто реже стала, морщинки возле глаз собрались в кучку. «У вас что-то с легкими», — пошутил Антон Павлович и ответил: «Да, у нас что-то с легкими; у нас, видите ли, скука, вот уже скоро год, как мы музыки не слышим». — «А вам уехать бы. Купите билет и уезжайте в Ниццу, — там тепло, там хорошо, и гости до вас не дотянутся». — «А вот женюсь и уеду, что скажете? А я скажу! Я скажу, как мне в русскую деревню хочется! Чтобы луна была и большая дорога, чтобы земля трещала от мороза… Вот в какую Ниццу тянет меня, милостивый государь!»