Свои по сердцу

— Нет, ты врешь, что сочинитель, — уточнила перчаточница. — Брысь! — замахнулась она на кота, прыгнувшего к ней на колени. — Чиновник ты, батюшка! По всему твоему обличью вижу и понимаю, — чиновник ты, и не выше, чтобы четырнадцатого классу!

— И чиновник, и сочинитель, — шепнул Гоголь, убирая кота с колен хозяйки. — Вы его изволите Васькой называть? Вася! Вася!

Кот моргнул, поднял хвост трубою и ушел в соседнюю комнату. Гоголь рассмеялся. Рассмеялась и перчаточница.

— Ну, батюшка, быть тебе сочинителем, быть!

Гоголь вскочил:

— Ей-богу! Буду?

— С места не встать, — будешь. Вот сносишь мои перчатки — и будешь. Попомни мое слово.

— А сами изволили говорить, что крепкие перчатки шьете, — всерьез обиделся Гоголь. — А относительно кота Васьки я понимаю: он вовсе и не Васька, а Машка.

Перчаточница хихикнула раз, другой, потом сипло и осторожненько засмеялась. Громко, на всю комнату хохотал Гоголь.

— Иди, батюшка, иди, — насмеявшись, сказала перчаточница. — В пятницу зайди, возьмешь свои рукогреечки. Ай, балагур какой! Сперва угадал, а потом — Машка. Никогда от первого слова не отрекайся, слышишь? Первое слово — оно самое верное. За первое слово в огонь шли. Дай провожу тебя. Ишь, носатый, веселый! Муж у меня был — весь в тебя.

— А у меня матушка — вылитая вы, ей-богу! А слова ваши я запомню, все запомню! И что красота — божий дар. А перчаточки мои, многоуважаемая, вы извольте приготовить мне к сроку.

— Ладно, ладно, бог с тобой, — перебила перчаточница. — В пятницу приходи, с мужниным братом познакомлю. Любит он вас, врунов!

…Фрак можно было надевать хоть сейчас, но шинель не была готова еще даже к примерке. Петрович сидел на верстаке и объяснял:

— Сукно ваше, тово, крепкое, игла не берет. Я его, тово, приутюжил, ворс поднял посредством раздува легкими, а оно, тово, как железо, сукно-то ваше, гнется…

— Сукно отменное, — робко вставил Гоголь. — И совсем о нем нельзя так, как вы! А иголки, они и должны ломаться! Ежели иголки ломаться не будут, так, знаете ли, и новых делать незачем!

— Оно, конечно, тово… — Петрович оглядел заказчика и спросил: — Чем изволите заниматься, сударь?

— Я? Я, изволите ли видеть, служу. По откупной части. Мне бы, знаете, шинель поскорее нужно получить. Воротник, позвольте заметить, отменно хорош, не правда ли?

— Воротник, он, тово, богатейший воротник. Мерку бы с вас, сударь, снять. Тот раз снимал, так, тово, второй раз крепче будет. Два раза снимешь — на третий сошьешь.

Снята была мерка; уж очень узко оказалось в груди. Петрович даже бороденку свою почесал и перемерил трижды, — ну, точно ребенок, а не чиновник по откупной части этот носатый заказчик! Решено было подложить ваты под грудь — от плеч до карманов, а карманы делать внутренние, подбить ластиком, на подкладку коленкор пустить, по семь копеек аршин который. Пятачковый — тот руку дерет, особливо ежели рука без перчатки.

— Нет! Нет! — засуетился Гоголь. — Обязательно и непременно, непременно и обязательно по пяти копеек, непременно и строжайше прошу! Пожалуйста, пятачковый коленкор — он будет посолидней даже!

Мерку с ноги снимали дважды — и в прошлый раз и сегодня. Сапожник Фролкин — мастер недорогой и сговорчивый, он обещал приготовить заказ хоть завтра, даже божился и за порог плевал и произнес на прощанье:

— С наступающими сапогами вас, ваше высокородие!

Гоголю весь этот день было весело и на душе приятно. Вечером собирался писать бесценной маменьке, да бумаги под рукою не оказалось, на завтра отложил.

В пятницу получил перчатки, но мужниного брата не видел, не показали, хотя вдова-перчаточница и соблазняла понапрасну тем, что мужнин брат великий говорун и множество малороссийских сказок знает. Гоголь искренне скорбел и печаловался: «Вот бы мы вместе с ним и побачили, яки таки сказки…»

Сапоги получились со скрипом, но кожи превосходной, отлично сидели и обошлись не так чтобы уж очень дорого.

В субботу и шинель поспела. Петрович самолично водрузил ее на тощие заказчиковы плечи, выдернул белые нитки и так доволен был своей работой, что даже глупость сказал, заявив отважно:

— В этой шинели хоть сейчас под венец!

Гоголь представил себя женихом в церкви: на плечах фрак, над головою венец, в руке свеча; маленькая Мария Ивановна неутешно плачет — от радости. Данилевский подмигивает.

А на улице мороз, ветер, безлюдье. Петрович уверяет, что в его шинели можно хоть куда угодно, хоть в Сибирь, и то не замерзнешь.

Но в Сибирь уезжать незачем, нужно остаться в Петербурге, найти службу, заработок, встать на ноги, «пером обрасти и гоголем пойти», как шутя говорил Данилевский. Гоголем пойти уже можно, — шинель, фрак, панталоны, сапоги, перчатки украсили и преобразили фигуру самым отличным образом. Гоголь подлинно гоголем пойдет. Но вот пером еще не оброс.

В кармане у Николая Васильевича Гоголя завалялось письмо к министру народного просвещения. Дал это письмо Трощинский, друг и благодетель. И все как-то не собраться отнести письмо, да лицевая, надписная, сторона конверта позапачкалась. «Ну его к шуту, письмо это, — подумал Гоголь. — Не пойду!»