Свои по сердцу

Почему-то припомнились стихи Некрасова: «Не ветер бушует над бором, не с гор побежали ручьи, мороз-воевода дозором обходит владенья свои…» «Где-то обходит он свои владенья, постукивает, потрескивает? В Ялту заглянул бы, голубчик, родной, утешитель!»

— Ах, какие стихи, какие стихи! — вслух проговорил Антон Павлович. — Только мы, русские, умеем так за сердце хватать, за самое сердце!

Вернулась Евгения Яковлевна и сообщила, что гость приехал настойчивый, сердитый, непременно хочет поговорить с хозяином.

— Я ему заявила, что хозяйка здесь я. Ты не обижайся, Антоша, я так и заявила. А он смеется, он говорит, что, может быть, оно так и есть, но ему нужно, чтобы роман его прочитали.

— Большой роман, мамаша? — встревожился Антон Павлович. — Ну, так попросите этого человека, чтобы он оставил свой роман у меня, я прочту и напишу ему. А потом возвращайтесь, — мне очень хочется про свадьбу слушать.

Слушать про свадьбу не пришлось: помешали гости. Один оставил рукопись и ушел; за ним, точно сговорившись, заявился другой, и тоже с рукописью. К обеду пришли ялтинские дамы, они принесли конфет, сухариков и два часа допрашивали Антона Павловича о том, как он себя чувствует, откуда берет сюжеты, любит ли француженок и не согласится ли принять участие в благотворительном вечере.

— Я буду ухаживать за вами, — сказала одна дама. — Я возьму вас под свое особое покровительство, вы будете мой, я никому не уступлю вас, о нет, никому! Не смейте отказываться, я этого не перенесу!

На пять минут заглянул приезжий из Петербурга, ему хотелось пожать руку писателю Чехову и «облобызать того, кто так тонко постиг человеческую душу». Антон Павлович дал себя облобызать, приезжий расплакался и ушел, подарив Арсению пять рублей на водку. В семь вечера откланялся последний гость, и Марфуша открыла форточку, чтобы проветрить кабинет.

Антон Павлович стоял у стеклянных дверей балкона и смотрел на ялтинское небо; оно было все в звездах, но — небо чужое и звезды чужие. И еще раз за этот день он пожалел себя, и ему стало страшно при мысли, что он, известный писатель и вовсе не старый человек, так болен и так непоправимо одинок…

Пришла ночь — бессонная, пустая, длинная и скучная, как роман заезжего гостя. Под утро к дверям спальной сына подошла старенькая Евгения Яковлевна.

«Опять не спит, — подумала она. — И до каких же это пор так будет?..»

В окна стучал ветер. Занимался рассвет. Антон Павлович уснул наконец и проснулся в полдень. Надо вставать, одеваться, писать письма, читать газеты, а там — придут гости, гости, гости; и так каждый день, до конца жизни.

Только бы не умереть на чужбине…

1941 г.

ШИНЕЛЬ

1

Фрак, сапоги и перчатки заказаны были в доме каретника Иохима, что на Большой Мещанской. Сапожник Фролкин жил в подвале, портной — в первом этаже. Гоголь забыл, как звали портного: заказчики обращались к нему запросто — Петрович.

А перчатки — солидные, теплые — изготовила Гоголю вдова чиновника из департамента, а какого именно — про то никто не знал. Эта вдова особенно понравилась Николаю Васильевичу, была она чем-то похожа на маменьку его и голос имела ласковый, грудной. Она сказала:

— В перчатках моих сам господин Смирдин ходит, даже летом.

— Это почему же так? — удивился Гоголь.

— Пальцы бережет, книжное дело у него. А вы чем занимаетесь?

Гоголь помялся. «Скажу, что сочинитель, — решил он, — авось теплые сошьет и возьмет недорого».

— Сочинитель я, изволите видеть, — сказал Гоголь.

Перчаточница улыбнулась.

— Теперь пошли сочинители. Который тут у Кокушкина моста живет, — тоже сочинитель. Намедни поляк приходил, на родину едет, морозов боится. Ну, сделала я ему перчатки, а он ножницы просит. Дала я ему ножницы. Отрезал он мизинчик у правой перчатки, после говорит: «Зашейте, сделайте милость, дырку». — «Что вы, — говорю, — батюшка, сделали такое, зачем же это вы мизинчик отрезали» А сама смотрю: чешет он бровку, да не мизинчиком, а безымянным пальчиком…

— Вот как! — заинтересованно воскликнул Гоголь. — Наблюдательная вы, право! И очень вы на матушку мою смахиваете. Весьма! Матушка моя, Мария Ивановна, первейшая красавица у нас в Малороссии!

— Красота — дар божий, — заметила перчаточница.

— Хорошо вы это сказали, ах, как хорошо! — вкрадчиво пропел Гоголь и решил подробнее поговорить о своей матушке Марии Ивановне.

Но не пришлось побеседовать, — перчаточница неожиданно спросила:

— Деньги сейчас отдадите? Половину завсегда заказчики мне платят в тот самый день, когда…

— То есть как деньги? — перебил Гоголь. — У меня денег и вовсе нету. В дороге поиздержался, изволите ли видеть!

— Вижу, сударь, вижу, — неласково сказала перчаточница и оглядела заказчика. Был он худ и невзрачен на вид, тонконог, быстр во взгляде, длиннонос и этакий хитрый, но, видно сразу, веселый, добрый. «Сочинитель», — подумала перчаточница и вслух проговорила:

— Врешь, батюшка! Молодой, а врешь! Что в старости делать будешь?

— Ей-богу, не вру, государыня моя, совсем в дороге издержался! Сапоги вот заказал, шинель, панталоны. Воротник — восемьдесят рублей.