Свои по сердцу

— Одинокому человеку везде пути, государь мой, — со вздохом выронил сентенцию чиновник. — Что касается брата моего, то он, видите ли, деньги копит. Мечтает ружье купить и с тем ружьем в залив поехать, дабы поохотиться на уток. Присматривает мой брат ружьецо, но все в деньгах нехватка. В прошлом месяце пустяка недоставало, а третьего дня пошел на Литейную, просит то самое ружьецо показать. Что ж, государь мой, нету того ружьеца, тю-тю! Продали! «Возьмите, — сказали брату моему, — вот это, оно отличное». — «А какова цена?» А цена такова, что и вовсе не по карману. Брат мой, скажу вам, духом упал. На свечах экономил, а сейчас лишнего сухарика не скушает. Я говорю брату: «Купи ты, Павлуша, вот это ружьецо, на нем, смотри, медные зайцы наложены. Чем не ружье?» — «Нет, — говорит Павлуша, — не ружье. Медные зайцы — это видимость одна, а суть заключается в стволе и мушке». И мечтает он, государь мой, купить то ружье, на котором мушка в образе дамского пальчика представлена.

— А как его узнаешь — дамский он пальчик или вовсе и не дамский? — спросил Гоголь.

Чиновник пожал плечами.

— Которые мечтают, — те узнают, государь мой. Но я так понимаю, что тут туман и вообще на потребу больших денег. Мы с вами не узнаем, какой он пальчик, а Павлуша мой отличит, и господь с ними — и с Павлушей и с пальчиком. Я, государь мой, в отличие от прочих мечтаний, жениться надеюсь!

Гоголь слегка фыркнул, но немедленно же устыдился и весьма находчиво отозвался:

— И я намерен жениться, но вошла в мою голову этакая блажь: хочу, чтобы жена моя по-французски умела! Не смешно ли, сударь?

— Все наши мечтания смешные, — серьезно произнес чиновник. — О грехе мечтаем, о ружье, о невестах, а того нет, чтобы о досуге человеческом подумать. Ведь ежели руку на сердце положить, государь мой, — чиновник крепко прижал ладонь правой руки к тому месту, где сердце, — так ведь что скажешь? А скажешь, что жизнь-то прошла! Прошла и сгинула навеки. В бедности, в суете, в заботах. Помрешь — похоронить некому. Прощайте, государь мой. Не осудите старика. Седьмой десяток на исходе.

— А вы на пенсию, — осторожно присоветовал Гоголь.

— А я лучше на паперть стану, — сказал чиновник. — Так по крайности к богу ближе, земля дешевле…

И пошел, ссутулясь. Долго глядел ему вслед Гоголь, на глаза слеза набежала.

«Вот столица, — подумал он вслух, — а все есть хотят, и я сытого еще не встретил ни одного».

Наперерез Гоголю провезли на санках гробик маленький, детский; поклажа нетяжелая, но женщина, тянувшая за веревку санки, и мальчик лет десяти, толкавший их сзади, выбивались из сил.

— Я помогу, — сказал Гоголь и стал с женщиной рядом. — Далеко ли везти?

Но женщина испугалась чего-то, — она натянула веревку, мальчик с силою толкнул санки, и через минуту простой, некрашеный гробик скрылся за углом. Гоголь стоял недвижимо, голова у него болела. Стоял он пять, десять минут, думал о чудесной своей Малороссии, вспомнил «Ганса Кюхельгартена», сочинение свое, и рассмеялся зло, с надсадой. Но и сию же минуту улыбнулся — гордо и светло.

— Про земляков писать буду, — сказал он и не заметил, что говорит вслух и очень громко. — Сорочинскую ярмарку давно думаю написать. Эка хвачу как!

И припомнил он Диканьку, Миргород, Нежин, бабу из Конотопа, великую мастерицу про чертей и покойников рассказывать. Но не покидали Гоголя и образы бедного чиновника, и женщины, везущей санки с гробиком, и чуйки на паперти, и мужика, певшего на Неве. Жутко, невыразимо жутко стало Николаю Васильевичу, и он спросил себя: «А каково Пушкину? А каково доброму Александру Сергеевичу живется здесь, в холодном каменном Санкт-Петербурге?..»

— Ему-то похуже, — вслух ответил себе Гоголь и, сам того не замечая, свернул влево, а надо было все прямо, все прямо, и пошел куда глаза глядят. Очнулся он у какого-то моста через узкую речку. Мертво было и уныло кругом, ни души человеческой ни на этом, ни на том берегу. Однако, постояв с минуту, заметил Гоголь человека, — крадучись шел кто-то и узел на спине нес.

— Эй! Православный! Что за место? — крикнул Гоголь.

Вглядевшись пристальнее, увидел он, что идет не один человек, а двое. Один из них остановился, другой взял направление на голос и вскоре подошел к Николаю Васильевичу. Усы и брови неизвестного заиндевели. Гоголь взглянул на него и испугался.

— Тебе что? — спросил подошедший. — Чего кричишь?

— Что за место, спрашиваю, — ответил Гоголь и неверным шагом повернул в сторону. Незнакомец за ним.

— Обуховский мост, вот какое место, — услыхал Гоголь. — А ты чего здесь?

Николай Васильевич не оборачиваясь шел не в ту сторону, куда ему надо было. Незнакомец не отставал от него.

— Стой, говорю тебе, стой! — сказал незнакомец.

Гоголь обернулся. Двое стояли перед ним. И тот, другой, только что подошедший, заявил вдруг, не по-доброму глядя на Николая Васильевича:

— А ведь шинель-то моя!

И поднес к носу Гоголя большой, квадратный кулак.

Тем временем другой с ловкостью необыкновенной снял с Гоголя шинель, надел на себя и не спеша пошел к мосту.