Свои по сердцу

— В окошко кинула. Спасибо, добрые люди подняли да в руки подали. Да… А девка она подневольная. А к ней Ефим козырем из целой колоды подъезжает! И песни ей поет, и золотые горы обещает, и сулы-посулы сулит, и — ну, насовсем Катерину привязал к себе. Да. Надо тебе сказать, Катерина с характером, друг ты мой Никола, а Ефим тоже не мыший хвост мужик, в коробейниках ходит, папаша мой его под будущий выкуп отпускает. Продает Ефим всякий женский соблазн: и ленты алые, и поясок голубой, и бусы наливные, и помаду заморскую. Видом парень пригож, да сильно прыток и часом забывается, — мол, я барин! В Новой Ладоге он у нас товары носит. Ноне домой явился. Катерина обезумела начисто, к нему льнет. В тую субботу ставит хлеб на стол. А в горнице ни души, окромя нас. Я и сообрази, я и подступи к ней с лаской. Я Катерину обнял, а она — из-под передника нож. «Зарежу! Не подходи». Ну, думаю, иди к лешему, за поцелуй я жизни не решусь. Ты слушаешь?

— Да, да, внимательно слушаю!

— Вечером зову Ефима, говорю ему: собирайся в деревню, так мы с папашей порешили. Ефим побледнел, дрожит, не в себе весь. Потом и говорит: «Воля ваша, не поеду. А ежели поеду, то и себя и Катерину насмерть порешу. Тем самым ножом». Ты на это как смотришь? По собственной младости, поди, прощаешь?

— А вы дальше, я слушаю!

— Сейчас конец. Я к папаше пошел. А папаша строго этак: «Ты Катерину не тесни. Катерина — моя доля. А будешь Катерину теснить — наследства лишу». Вот, друг ты мой, Никола. За тем и сюда пришел, что тут Катерина с Ефимом встречу делают. Ужо пымаю их. А пока что хочу навет написать.

— На Ефима? — спросил Некрасов.

— Ну, на Ефима! Ефим подневольная душа, с ним чего же тяпаться! На отца. На папашу моего, на Михайлу Денисовича. Напиши, любезный! Слогу я не учен, да у тебя получится ли? Молод ты, боюсь, задору в тебе много, а тут разум ума надо расположить в слоге. Тебе осьмнадцать-то есть?

— Есть, не беспокойтесь. Дайте подумать…

Невеселые думы, и все о себе самом, до франта какое дело! Пусть себе собака подыхает, а сперва с другой собакой подерется, на то они и псы. О себе думать — это значит о человеческом достоинстве своем помнить, не терять его, не сворачивать ни вправо, ни влево, все прямо по намеченной тропе идти, призвание сохранить. А сколько труда, сколько мук, унижений! В пятницу, например, половину дня в государственном казначействе провел, за неграмотных расписывался. К вечеру в Гостиный двор пошел, приказчику из магазина парижских мод сочинил любовное письмо, пятиалтынный заработал. А какое письмо получилось, какая ласка и нежность в том письме — сказать невозможно! Всю свою тоску в чужое письмо вложил, в чужих чувствах растворил, спрятал… Были там такие слова: «душечка», «сердце мое», «наливная вишенка», «цветик аленький», «облачко легкое», «касатка быстрокрылая».

Приказчику сперва не нравилось, просил он все больше о снах, о нарядах писать, а когда сочинил Николай Алексеевич вирши про косу до пят, приказчик озлился: какая там коса, у Марии Евстигнеевны после тифа ни единого волоска на голове, сняли косы, но зато грудь высокая, ножка белая, щечка — дюшес спелый и вся Мария Евстигнеевна подобна сахару-рафинаду.

— Так писать не будем, — сказал Николай Алексеевич, — так выйдет плохо. Ты меня слушай.

Письмо написали, дважды вслух прочли. Приказчик много доволен остался, расспрашивал Николая Алексеевича о его жизни, посетовал на судьбу его, вместе батюшку ругали: ну и строг! Захотел папаша, чтобы сын по военной линии пошел, а сыну нежелательно. Ишь какой строгий родитель!

— А ты куда намерен? — спросил приказчик, расплачиваясь за письмо и вирши. — Может, по торговой части мечтаешь? Я пособлю.

На той неделе гостинодворец Рубахин в контору к себе звал — за почерк и складность в изложении. Кассир из казначейства присоветовал:

— Ты бы, малый, к нам шел вольнонаемным, а? Личность у тебя приятная, к нам возьмут. Четыре рубля да харчи. Подумай! Пьяный купчик на Сенной в секретари звал, — по указке барина конкурентам свиней подкладывать, пакости им учинять.

И только старик-нищий с церковной паперти хорошо сказал:

— Слушаю я тебя, Николай, и гляжу с надеждой. Дар божий в тебе, а ты народу не враг, не брезгуешь. А простой народ слова не имеет, ты же песенному дару приобщен. От пахаря и сеятеля слово отняли. Я сам дом покинул в юности, слово на языке не держалось, а когда упало, то и мне бы пропадом пропадать. Да вот в город ушел, тоскую, на бедный люд гляжу, подмечаю, чем он силен да где хворь у него. Слушаешь меня? Так вот, внучек, лихо тебе, вижу, так пусть лихо будет с наградой. Вспомни про народ свой родной! Не забудет он твоего слова! Слово, внуче, что молотком по гвоздю: дом сгорит, а гвоздь все вбит, все железо, да и молоток не ржавеет…

Медный пятак подарил, обласкал тепло и сказал напоследок:

— Много таких, как ты, и тебе подобных в городе обретается. Не выживают, по миру идут, к штофу привязываются. Скажешь: сила солому ломит? Ан нет, — солома силу ломит. Подумай! Ну, господь с тобой! Береги дар песенный! Стерять легко, найти — где уж там!..