Свои. Путешествие с врагом

Рута: Потому что это была волнующая дорога. Сначала только моя дорога – месяцы, проведенные в архивах за чтением дел убийц. Потом – путешествие с врагом по Литве, по пятнадцати городам, по тридцати местам массовых убийств. По Белоруссии и по ее местам убийств. И перед этим путешествием, и после него в мою голову все равно не вмещается число жертв: десять тысяч в Укмерге? семьдесят тысяч в Панеряе? двести шесть тысяч в Минске? Помню, один еврей, кажется, писатель, сказал, что во время Холокоста убиты не мистические шесть миллионов евреев. Нет. Произошло шесть миллионов человекоубийств, и каждый раз погибал один конкретный человек. Все, что я могу себе представить, – это одного гибнущего человека. Это мужчина. Я вижу его стоящим спиной к убийцам, смотрящим в яму, в которую скоро упадет его тело. Упадет и навеки останется там, на телах других убитых, заваленное новыми убитыми. Я вижу, как пуля, выпущенная обычным молодым, может, выпившим литовским парнем, вонзается в затылок этого еврея. Входное отверстие будет 0,8 см, выходное – 8 см. В десять раз больше. Пуля просто разнесла изнутри мозг этого человека. Мозг еврея, который с малых лет учился, изучал Тору, много читал. Потом думаю про другого мужчину, про еврея из Руденска, о котором говорил боец Импулявичюса Леонас Стонкус. Когда Леонас выстрелил в свою единственную жертву, еврея средних лет, тот “клонился, клонился, клонился”, и тогда стоящий рядом унтер-офицер его прикончил. У Леонаса это был первый выстрел, после которого он больше не мог расстреливать. Я его понимаю. Он ведь свой. Вы никогда не поймете этого моего чувства.

Эфраим: Нет, и в самом деле никогда не пойму.

Рута: Может быть, перед тем как проститься, еще раз послушаем псалом, наш дорожный гимн?

Эфраим: Хорошо.

Мы приближаемся к аэропорту. Враг отворачивается к окну. Слышу, как он снова рыдает, еще сильнее, чем в тот раз, у Шедувы.

Рута: С вами все хорошо?

Эфраим: …

Рута: Не хотите разговаривать?

Эфраим: Нет. Хотя, может, и так. Меня вдруг охватило страшное чувство вины из-за того, что, уезжая из Литвы, я становлюсь предателем по отношению к жертвам. Как, думаю, я могу оставить их, засыпанных землей в ямах, которые так далеко от людских глаз, от людской памяти и понимания…

Рута: Вы много для них сделали. Помните это. И помните, что я остаюсь.

Эфраим: Вы правы. Я их не предал. Однако кто-нибудь другой, кто живет в Литве, должен их помнить. Хоть кто-нибудь… Единственный способ для Литвы встать лицом к лицу со своим прошлым – если литовцы понесут знание дальше. Понесут другим литовцам. И знаете что? В этом случае произойдет нечто очень интересное. Убитые, мои люди, станут своими для вас. Но ваши никогда не станут своими для меня. Никогда.

Рута: Я вас понимаю.

P. S. Когда путешествие закончилось и в Литве начался учебный год, я наконец получила от учительницы из школы в Саулетекисе слова псалма на иврите и послала текст в Иерусалим, попросив Эфраима перевести. Зурофф ответил:

Когда я слушал эту песню в пути, одна вещь меня расстраивала – я не понимал ее слов. Дети пели будто бы и на иврите, но я только два слова и мог разобрать: “Yerushalayim” (Иерусалим) и “Hashem” (Бог). Однако песня все равно была очень волнующей.

Когда вы переслали мне текст песни, я остолбенел. Особенно меня потрясла вторая строка:

“Ерушалаим харим савив ла Ваашем савив лиамо”.

(“Иерусалим окружают (хранят) горы, и Бог покрывает (хранит) свой народ”).

Эти слова – страшный контраст с тем, что случилось в Литве, и с тем, что мы видели во время путешествия. Я столько раз, приезжая на тридцать мест убийств, произносил молитвы – кадиш, “Эль мале рахамим)[203], иногда добавляя и тексты из наших псалмов, и спрашивал себя: где был Бог Израиля?

Почему эти ужасные преступления, которые совершились во время Холокоста в Литве и в других местах мира, могли совершиться?

Жертвы были бессильны, так надо было, чтобы Бог был с ними. Но его не было.

Шабат шалом, Эфраим.

Послесловие Где был Бог?

Разговор с Томасом Шярнасом