Свои страницы. К творческой автобиографии

Две недели дома, после отдыха, а сегодня уже... проснулся раньше времени. Приснилась пашня, лошади, люди, сливы в корзине и цыгане. Они остановились табором поодаль от нас, а потом одна старуха подошла и грязными руками, будто ковшами какого-то па́рного экскаватора, зачерпнула наших слив. Как будто нас и нет. Я вскочил и хворостиной стал бить ее по рукам. А на меня смотрел спокойно какой-то мальчуган из нашей компании. Ничего больше не помню — только его. Да и не его, а глаза... От этого взгляда я проснулся.

Ночь... До боли остро представилась та яма, в которую немцы и наши из ГФП загнали старых цыган. Успел услышать тот ужасный последний крик...

А сколько же еще с нашей книгой хлопот! Работа с редакторами в издательстве, в «Маладосці» и «Немане», авторизация перевода. А еще и это чтение судебных дел в архиве...

Когда же я буду писать что-то веселое? Такое, понятно, что и после нашей книги можно, не стыдно будет писать.

***

Читая у Н.Н. Гусева, как солдаты перед Бородинским боем отказывались от водки, вспомнил и свое фронтовое. «Водка Бачевского», дорогая, в плоской бутылке. Командир нашего пулеметного расчета, который сначала казался героем, а после дезертировал, начал всем наливать. И очень удивился, что я — не буду.

«Почему же это?!»

«Хочу умереть трезвым».

***

Просека. На обочинах глубокой противопожарной борозды, еще наполненной снегом, усыпанный хвоей грязный снег, промокший и смерзшийся, оледенело прилепился оловом. Цвет такой. Снег с проплешинами бывшей и будущей травы. И тускло поблескивает на солнце, которое выглянуло из-за редких облаков.

Первые птицы новой весны. Радуются они или трудятся или у них все это вместе — счастье долга?

Жизнь в вечном обновлении. А бессмертие — это то, что я чувствовал, читая афоризмы Сухомлинского, этим начав свой день.

***

В том, что хоть ты и не слишком вырос, но вырос дома, в родных местах, где тебя знают все, где тебя уважают — радость особенная.

***

По коридору вагона — слышу из приоткрытого купе — идут, переговариваясь, две молодые латышки.

Что такое чужой язык, которого я не знаю? Музыка будущей дружбы. Не моей еще, однако я уже ее чувствую.

***

Была незаметная радость освобождения от нашей книги и есть неполное, кажется, понимание того, что мы сделали.

А теперь перейти бы к легкому, светлому, которое у меня теперь больше, чем когда-либо раньше, не имеет права пропадать втуне. И ловить, ловить себя на том, знать и знать то, что надо делать наилучшим образом.

***

Шевченко в своем кожухе и косматой шапке — такой необычный — в какой-то хрестоматии. И том писательских биографий, до Горького включительно, большой, толстый том, который нам, из особой милости, давал полистать дед Лойка, церковный староста в Турце.

Вчера вспомнил, как мама, встав из-за пряслица, шла в кладовку и выносила мне оттуда конфетку с коровой на обертке. И то, как я свистел на перекрестке поздно вечером, возвращаясь из Малосельцев, чтобы показать, что не боюсь чертей. Свистел, а потом уже не шел, а бежал в деревню...

Вспомнил — читая Астафьева, «Последний поклон».

И обо всем таком надо писать? Только от души, как писал «Общинное» и «Трижды об одиночестве».

...И не только детство вспоминалось, а и более поздние времена. Как мы за Крынками сидели поздно вечером на пригорке, возле дороги,— Миша, Володя, Зося, для нас еще такая новая, и я. Звездный, тихий августовский вечер. И мы пели: «Выхожу один я на дорогу».

И не думалось, что это был один из прекраснейших моментов в нашей жизни.

***

Посмотрел «Любить человека» С. Герасимова, две цветные широкоформатные серии с придуманной жизнью, придуманными людьми, поступками, чувствами... Зачем это врывается, нахально лезет в мою жизнь, в мой настрой? И во время отдыха, где душа, пусть себе и на малых оборотах, однако же работает.

Хоть бы вот так, когда ты замечаешь по-новому, какой он красивый, возвышенно, чисто красивый на фоне утренней голубизны — стройный кипарис, на который я смотрю из-за перил нашей лоджии, где в буйных листьях винограда — гроздья завязи, которые когда-нибудь созреют...

***

Читаю о Гарсиа Лорке и будто уже из Испании смотрю на самого себя, на свое место в жизни, в литературе.

«Канте хондо» — глубокое, глубинное пение. Так бы и петь!..

***

...«Он не хотел умирать. С трудом удалось оторвать его от борта машины: он плакал. Его хрупкое тело упорно сопротивлялось смерти, и после нескольких пуль он все еще пытался встать. Тогда один из фалангистов ногой придавил его к земле и выстрелил в лицо».

«Он плакал» я подчеркнул потому, что у нас... точнее — про нашего героя так не написали бы. Откинули бы эту слабость...

В результате таких подчисток и получается скучища некоторых мемуаров.

***

«Петрарка» Парандовского.

Вкус эрудиции и таланта, а если о самом Петрарке — счастье общения с еще одной великой душой.

Настоящее чудо настоящей литературы — через шестьсот лет, из Италии к нам, и так умно, так волнующе!