Свои страницы. К творческой автобиографии

Читая Людвига о Гете, думаю время от времени, не надоел ли я своему (даже своему) читателю бесконечными исповедями? Вместо жизни — даю самого себя, временами такое, что, может, и не ново, и никому не нужно.

А заодно — запишу и о том, что этими днями тепло думалось о своем давнем, о «курортных» записях «Ахали-Гагра». Как о своем настоящем думал, записанном почти совсем для самого себя, почти совсем между прочим.

После Лорки, Петрарки, Гете — Неруда, о нем и он сам.. Большее открытие. А меньшее — вертолет над побережьем, который, оказывается, — не просто так себе стрекочет. Газетная заметка под рубрикой «Происшествия» рассказала, что из него, если надо, если где начнется в лесу пожар, могут выпрыгнуть с парашютами молодцы-пожарники и накрыть его...

Читаю «Оды простым вещам». Ох, каким же не простым! Если смотреть на них зрячими глазами.

Хочется мне,

Чтобы меня окликали

С одной звезды —

Коровьим мычаньем...

И здесь он, мой красный вертолет, снова вот летит, трудолюбиво стрекоча над жаркой Ялтой, много в которой, ниже нашей лоджии, кипарисов и березок. И я уже смотрю на него со знанием дела, представляю тех, кто каждую минуту готов тушить, спасать, совсем просто спустившись на землю из давно не божеского неба...

Поэзия вещей обыкновенных.

***

Как много недовиденного, недослышанного, недоиспытанного, недоделанного!.. Вчера над тихим морем стояла полная луна («Луна... над Белой Церковью сияет...»), бежала в бесконечность широкая лунная дорожка, а я там не был, ни на берегу, ни на катере,— только смотрел с балкона, из-за стройных грустных кипарисов... Сегодня мы будем на Ай-Петри,— в полдень, в жару, автобусным гуртом, а не так, как нам в сорок восьмом году хвалился бывший директор этого дома: «С Малышкиным когда-то солнце там встречали...» И сам я тогда, в первый мой приезд, купался здесь и раненько, и днем, и ночью.

И на глиссере ходил почти в открытое море, где мы ныряли с борта...

Была и будет она — такая недостаточность, такой недобор? Надо было бы и плавать хорошо, и писать больше, и быть всегда на должном уровне последовательности... Много, много чего надо было бы!..

***

Мордовский литератор, писатель маленького народа, еще одного островка на языковой карте СССР. И как-то жалко его становится за то, что он неизвестен, и уважать его хочется...

Пожилой хромой нелитератор спрашивает у тоже хромого, даже на ту же самую ногу, поэта, который с Кавказа:

— Кто же там у вас из известных живет?

Это — чтобы разобраться, откуда этот поэт, из какой республики, из какой литературы.

— Энэн у нас.

— Ага!..

И даже, наверно, в голову не придет тому великому читателю, что не Энэну от такого вопроса может стать и больно.

***

Довольно часто с тревогой ловлю себя на том, что мало в моих вещах столь нужной недосказанности.

***

Где-то в жлобинском Приднепровье.

Через окно темного купе смотрю на восток. Темно-лиловые пятна туч. Утренняя звезда. Постепенно пунцовеет заря. Земля, зелень — в терпкой сырости, в темной мглистой серости рассвета.

Этой порой просыпался в копне чужого сена Лупсяков...

Мост над разлившимся Днепром. Искорка бакена. Снова он — Микола...

Вчера, глядя на солдатские теплушки, думал: как много тяжелого я не пережил, в сравнении с моими ровесниками. Теперь это видится через него, Миколу...

***

Читаю об Элизе Ожешко.

Говоря о положительном, что было у аристократов, некоторые из польских исследователей весьма старательно избегают даже намеков, кажется, даже подтекста, что этим положительным — образованностью, культурностью, интеллигентностью — свободно могли бы отличаться и те, за чей счет они, аристократы, жили и процветали.

***

Снова об Ожешко.

И она мне свидетельствует, как царизм душил все польское. Только намеками говоря кое-где (а может, здесь и автор книги виноват) и о других угнетенных.

А читая с самого утра, на свежую голову (работа?), вспоминаю свое. Как мы читали с Мишей письмо Рубакина некоему хлопцу с Волыни. Фамилия его, кажется, Брыч. Даже Булгаков в 1952 году спутал меня в Ясной Поляне с тем Брычем. Рубакин послал тому хлопцу книги Короленко, и они были конфискованы полицией. «Неужели польская полиция народ настолько невежественный и не знает, что Короленко сам полуполяк?.. На днях буду видеться с Яном Пилсудским и скажу ему, до чего дошла его отчизна...»

Мы после тоже писали Рубакину, но ни книг, ни ответа не дождались...

Пани Элиза просила разрешения на литературный вечер у губернатора. А мы просили (я просил) разрешение на спектакли только у поветового референта безопасности. Однако — как похоже все это...

...Встреча Семполовской с Богушевичем. Знают ли о ней наши полонисты? А это также страница из жизни Богушевича, из истории наших народов, с русским и украинским включительно, страница, которая, бог знает, будет ли когда написана.

Это, наверно, более полезно, если уж не более справедливо — обвинять самих себя. В слабости, неопределенности, в отсутствии национального самосознания. Современного, прогрессивного, в границах нашей советской Родины, нашего строя.

***

Письма сына Горецкого, над которыми наплакался.