Свои страницы. К творческой автобиографии

Сегодня, читая, как он переезжал из ссылки в ссылку, из Вятки во Владимир,— от его морозных ночей на белой ночной дороге под луной, от здешнего, тоже щедроснежного утра в соснах,— вспомнилось, как зимой 1938 года я возвращался из Белостока. Смешным кажется теперь тот маршрут: Белосток — Барановичи, потом Барановичи — Новоельня, «колено» в другом поезде, и еще Новоельня — Новогрудок узкоколейкой. Ну, а затем то, о чем здесь речь,— Новогрудок — Полужье, двадцать пять километров пешком, с тяжелой связкой книг за спиной. Помню, как выходил из заснеженного города, с его электросветом и колокольцами извозчиков, и то, как я у Ганны свалился с ног и чуть не сутки, кажется, проспал... А были же и лес, и поле, и ночная тишина, и бодрая усталость, радость жизни!..

Можно сказать, что для сегодняшней литературной биографии мне надо было бы нести тогда подпольную литературу, а я нес Чехова, Толстого, Роллана, Ремарка... И нес будто только для самого себя, учить только себя самого... И грустно бывает, почти до отчаяния, когда прикидываешь, что сделано, когда видишь, как это мало, как не сбылись мечты, какой высокий был у тебя прицел... Впрочем, кто знает, каким он должен быть, тот прицел? Брал бы ниже, так было бы и еще наполовину меньше?..

Но главное сегодня — приятные, радостные воспоминания о тех днях, и не только потому, что это была молодость, но и потому, что и она, та, какая была, имела свое разумное, прекрасное, что не прошло и для меня, и для общего дела бесследно.

Почему меня тогда не задержали с той тяжелой связкой?.. Было бы за что карать,— книги были и советского издания. И вообще — чего ты шляешься, хам, вместо того чтобы чистить бульбу да навоз выбрасывать?.. Так они говорили тогда на допросах многим из тех, с кем я был знаком или дружил.

***

Сколько я брал у Герцена в 1942 году, читая его впервые, а сколько беру сейчас, тоже прожив много и пережив немало?..

Много дает он, и в этом сущность великих, настоящих писателей и людей. Читая их, ощущаешь законную торжественность труда.

***

Такая белая зима, такие тихие сосны, такой бесконечный иней сыплется с них, что надо бы писать не словами, а музыкой.

Так на утренней, немного запоздалой, прогулке «отредактировалась» вчерашняя праздничность любования. И вспомнился старик Мавр, как он сказал когда-то, прочитав мою «Липу и кленик»: «Такой верзила и такая нежность».

***

N. однажды сказал: «Дайте X. за его стихи какой хотите орден, и я завтра берусь обосновать в печати, что он, при всей своей бездарности, вполне достоин такой награды». Не официально сказал, по-дружески. И, довольный собой, засмеялся.

А мы всё еще думали, что те, кто пережил лихолетье, должны были бы правдиво написать о нем...

***

Читать остановился на Бальзаке. Не привлек он рассказами, пришлось сдать двухтомник и набрать журналов с рассказами Шукшина и «Весенними перевертышами» Тендрякова. Эти вещи вызвали у меня веселое настроение, а Евтушенко своими японскими стихами не тронул. А я же его, как и Шукшина, берусь читать, увидев что-то новое, почти сразу. Что ж, публицистика должна быть глубокой. Одними рифмами не натрясешь...

***

Вчера перед сном представил, что худенькую, по-своему красивую девушку, которая приехала сюда, возможно, не просто отдохнуть, а действительно подлечиться, хулиганы изнасиловали. Не мерзость ту представил, а плач ее, отчаяние... Вспомнился и японский фильм, где такая же, после того как над ней надругались, топилась в море...

А сегодня девушки той в столовой не увидел: уехала домой, в свое, неведомое мне куда-то, безымянное, незнакомое.

«Припадки жалости?..»

1974

В кассационной жалобе после приговорения к расстрелу этот командир сначала взвода, затем роты и, наконец, батальона карателей, отмеченный шестью немецкими наградами, этот образованный, в прошлом советский юноша, писал, что и «в стане врагов я был солдатом, а не извергом, палачом», и таким просил его не считать, соглашался, что заслуживает смертной казни, однако же «почему с конфискацией имущества», почему у его «красивой и благородной жены» должны забрать «Волгу» и гараж?..

Видно, в добром человек не может подняться так высоко, так низко может он опуститься, пасть в злом.

...Чернорабочие смерти.

«Накануне копал яму под наблюдением немца Франца, а назавтра произвел два выстрела»,— по недавно еще своим, по советским людям, осужденным фашистами. Когда осуждалась группа, тогда расстреливать их шли компанией, а старого немощного еврея возил за город один «наш» с одним немцем. Стреляли вдвоем, а закапывал опять же один, «под наблюдением»...

В Черикове молодая уборщица Ан, Кустриева, которая «хорошо говорила по-немецки», украла у «секретаря внешней группы» ГФП автомат и пошла в партизаны. Поймали девушку — напоролась на опушке леса на группу немцев, допрашивали, а поздно вечером повели в сад — расстреливать. Тут уже «компанией»: один немец шел впереди с фонарем, другой, вместе с полицейским, вел Аню за руки, а трое полицаев шли сзади.

Вот «Гефсиманский сад...»!

***