Свои страницы. К творческой автобиографии

Записываю это, слушая рассказ бывалого журналиста о Вьетнаме, о мужестве и смышлености вьетнамских юношей и девушек.

***

«Народ, к которому я принадлежу и который люблю,— это немецкий народ, и моей нацией является немецкая нация, которой я высоко горжусь».

Тельман, из музея которого я вынес эти слова.

Трудно ему было гордиться своей нацией (вспомним Освенцимы и Хатыни), умным немцам трудно гордиться и сегодня, и в ГДР, и здесь — еще больше.

***

У человека есть где-то дом, семья, и человеку очень приятно ощутить это далеко от них, после множества впечатлений, благодаря которым кажется, что он так уж давно уехал из дому... Словом, я получил первую телеграмму.

***

Никогда не надеялся, да и никто из нас, наверно, не думал, что проводы из Гамбурга будут такими.

Кто-то из немцев или немок сказал на одном из вечеров, что встреча 30 мая на пристани была не очень людная, потому что все были на работе. «А вот в субботу — посмотрите!..» И правда — в субботу пришли. Кто прорвался на пирс, а кого полиция не сразу пустила с другой стороны канала. Сначала гости были на наших палубах, и мы разговаривали, смеялись, обменивались сувенирами, фотографировались. И были в этом не только туристская и служебная (с их стороны) увлеченность. Все время этим людям, коммунистам и защитникам мира, верилось. Пусть себе у молодежи, которой среди сочувствующих нам больше, есть и наивность, и некий сектантский запал, пусть себе и немецкая «страсть к послушанию», однако же и искренность тоже видна. И это ведь там, где коммунистом быть невыгодно, а, наоборот, опасно и тяжело, где и сторонникам мира надо бороться с реваншистами и нацистами, которые, как известно, тоже — в сильной нации — проявляют свою силу...

Когда наших гостей попросили оставить теплоход и все они ушли, я с нижней палубы, чтобы быть поближе к ним, вглядывался в лица людей на пирсе.

«Коммунистический оркестр». Народные духовые инструменты. Мужчины, женщины, молоденькие девушки — все в белом, легко одетые, хотя после, под конец их почти двухчасовой игры, стало холодно. Старик в матросской шапке, исполнявший свою работу ударника очень серьезно. Он, чего доброго, как и многие из более пожилых, сидел в концлагере, и подтекста в этой его серьезности — на целый роман. Бабушка, седая, энергичная, работала на большом барабане, а потом, в довольно коротких перерывах, к ней подбегала маленькая внучка, которая, пока оркестр играл, или стояла смирненько в сторонке, или — в белом платьице — подпрыгивала и мелькала, точно капустный мотылек, перед трубами да барабанами.

Рабочий, который перед этим приходил к нашим ленинградцам, а я был у них «переводчиком», стоял в толпе с женой и сыном. На палубе отец говорил нам, что сын разносил газеты, устал, прилег отдохнуть, поэтому вот и пришел немного позже родителей. Волосатый, с первыми усиками, красивый парень (как и мой) пел, кричал и улыбался. Как и папа с мамой, маленькой и, кажется, работящей. В этом семейном единстве видна была частица всеобщей душевности.

Белый трубач в перерыве брал на руки малыша, который был с мамой здесь, среди передних в толпе, и это тоже по-своему говорило о серьезности отношения этих людей к делу мира и дружбы с нами. (Здесь и «плакатные слова» ложатся нормально.)

Закончилось «Интернационалом» — на пирсе и на палубах. А потом катер, переполненный людьми, долго шел рядом с нами по неспокойной Эльбе, немцы пели, кричали «гох!», махали руками, поднимали сжатые кулаки, мы отвечали им. При последнем прощании их «Тигер II» трижды прогудел, ему басовито ответил наш белый «Калинин», и мы пошли дальше одни.

Еще яснее, кажется, увидел отсюда, издалека, из потенциального очага войны, как она нужна людям и какая она мудрая — политика мира.

Когда стоял на шлюпочной палубе, среди немногих, что вышли сюда из плотной толкотни на палубе нижней, как-то спокойно и ясно подумалось, что и Германия, как и Польша,— некая частица моей биографии, моей жизни.

А теперь вот, записывая позавчерашнее, вспомнил, как Короткевич с грубоватой искренностью говорил мне недавно, что я свой роман доработкой сделал хуже. Пока что не вижу этого.

...Мы ездим, плаваем, а жито тем временем растет... Думал, когда ехали из Любека, что Коля умел и любил его, жито, выращивать...

***

О книге нашей думал и так, что мои поездки, в Польшу и теперь,— хоть короткие, однако в семь стран,— помогают и мне, и всем нам троим создать обвинение фашизму на дыхании общечеловеческом.

***

«Что такое профессор Академии художеств по сравнению с теми высокими целями, которые человек ставит себе, когда он еще только мечтает о будущем? Мечтаешь ведь не о положении и титуле, а о том всемирно-историческом, что тебе предстоит совершить, об океане творческой жизни...» (Карин Байе, «Человек больших возможностей» ).

Вспомнил, читая это, как мне когда-то, уже так давно, понравилось у Доленги-Мостовича: «Надо быть кем-то, пусть небольшим, но нужным». Что ж, радоваться за себя, что и в самом начале пути думал не о славе, а о главном? А так ли это? Тогда я был, возможно, искреннее чем теперь?..