Свои страницы. К творческой автобиографии

Мы на него злимся, что, вот, где-то шатается, пока его ждут да ищут, а он, оказывается, бывший летчик, изувеченный в бою, и побежал — впервые за тридцать два года! — хотя бы мельком глянуть на город, над которым в сорок первом горел в самолете...

Познакомившись с ним, снова — кажется, еще глубже — думал о тех, кто на самых трудных участках делал нашу победу, и о тех, чьи черепа многими, многими сотнями — неглубоко, навалом, неоплаканно и навсегда забыто — закопаны на тех ничем не помеченных рубежах, о которых знают и словно вскользь пишут бывшие фронтовики...

***

Идем к Тордвальдсену, а думаю об Андерсенах, особенно о первом. Вот она — литература, особенно известная с детства. Живо вспомнил, как когда-то подростком читал «Соловья», не зная, что с ним делать от восхищения.

Нанизывание на одну нить моей жизни всего того, что в ней главное.

***

Слушая приветственный марш на пристани, с палубы глядя на первых норвежских девушек и хлопцев, вспомнил, как вчера в Копенгагене, когда выдалось благословенное «свободное время», очень живо представил встречного датского паренька в качестве врага наших парней и подумал, как это — при всей его патриотической искренности — нелепо.

***

Вот уж и в самом деле ничто, сделанное когда-то правильно, не пропадает. Нарвик — участие поляков в обороне этого края суровой красоты и мужественной культуры, где хлеб добывается из камня. И как все и навсегда остается — измена Гамсуна, которому теперь... будто простили — по народному благородству.

***

«Раньше соседи жили очень близко, а сегодня соседями стали миллионы. Фактически границ между соседями сегодня нет». Это — начало выступления норвежца Б., ректора университета, химика.

С нами сюда приплыла из Копенгагена молодая датчанка Ула, едва ли не выше меня ростом, с маленькой симпатичной головой. Стройная и веселая. Муж наполовину русский, родственники живут на Алтае. Она училась год в Москве, где жила вместе с шестилетней дочуркой. Ездила к бабушке на пельмени. Деревня та над Обью. Сама Ула родилась здесь, в Норвегии... Так вот оно и расползается по белу свету — то возможное и необходимое, что можно, вслед за докладчиком, назвать соседством.

Заключительное пожелание ректора-докладчика: «Пусть наша конференция свяжет еще одну петлю в той сети дружбы, которая должна оплести весь глобус». Председатель заседания, профессор-физик Р.: «Ректор не может дальше присутствовать здесь, однако и там, куда он идет, он будет заниматься тем же самым». Седой и лысоватый человек с портфелем выходит из зала под международные аплодисменты, смущенно кланяясь по сторонам.

Вот и я буду теперь немного знать, какая она — Скандинавия.

***

Видимо, неудобно нам подчеркивать, а то и назойливо повторять, что у нас так много военных потерь. Мы были сильнее немцев и могли победить их со значительно меньшими потерями...

***

О логике красоты:

Хмурое утро, ртутно-серая, тихая вода и мельканье чаек — бело-серых, черноголовых и тихих... Почему именно так?

Парк со скульптурами Вигеланна. Серое, тихое небо, серый, мягкий покой, который помогает глубже почувствовать богатство этой красоты, насыщенной мыслью, могуществом жизни. Лучшее: «Дети ждут прилета диких гусей», «Дед и внуки», «Молодая пара после таинства любви»...

Сколько может сделать один человек! Сколько и здесь могла бы забрать у нас, людей, война!..

Культура, счастье культуры под открытым небом.

***

Возле замка XIII столетия, где старинные пушки, тетерева-гвардейцы и много, сегодня солнечной, травы на валах, поговорили на таком-сяком немецком языке со студентами художественного училища (или института). Дочка рыбака с севера, была уже в Афинах и в Париже, читала Толстого («от которого я и сама стала немного вегетарианкой»), имеет в своей библиотеке Достоевского, не знает Чехова и Горького, не слыхала о Репине, Врубеле, Брюллове... После подумал: как же много еще надо, чтобы хоть люди с высшим образованием знали немного больше!.. А теперь добавляю: чтобы хоть писатель знал, когда говорит о Норвегии, кроме Гамсуна, Ибсена, Грига, Амундсена, еще и кого-нибудь из таких, как он сам, и многих более крупных...

Хорошо уж то, что забываешь в таких случаях похвалиться, что и ты тоже писатель, а если кто об этом скажет — почти совсем натурально ощущаешь неловкость, смущение.

***

Взял с собой книгу скандинавских рассказов, однако читать начал не по очереди, а с Нексе и Лакснесса. Ничего не поделаешь — все начинается с великих. А все же — сколько бы нас, меньших, ни росло возле могучих дубов, мы тоже должны расти. И неужели это хорошо — не хотеть быть могучим дубом? Сколько здесь усталости, ума и отчаянья? О первом и втором сказать труднее, а вот последнего у меня, чего доброго, нет совсем. Хоть и хочется написать что-нибудь хорошее. Даже не верится в такое счастье.

***

Я написал бы семнадцатилетнюю историю жизни моего хлопца, но... там было бы много такого, что называется необъективностью, а что по сути является любовью. Отцовской, и не только, ибо что-то очень схожее я чувствую и к другим детям.