Свои страницы. К творческой автобиографии

Что ж, немного сбился с дороги, а потом снова вышел на нее?

Ибо иначе — очень страшно.

***

Если я проживу даже семьдесят пять, две трети моей жизни — с Мишей. Знаком тире я заменил слово «были», потому что он же со мною, он есть. Как будто не только в моих воспоминаниях о нем, как будто он живет во мне и сегодня активно, помогая мне в моем желании быть лучше и делать мое лучшее. Что ж, не бессмертие это, но жизнь, эстафета добра, маленькое подтверждение того, что ничто не пропадает.

***

Почти все партизаны, во всяком случае, большинство их — добровольцы, которые, выходя на борьбу, жертвовали очень многим, часто — всем, не только самими собою. Это правда. Однако правда и то, что по сравнению с фронтовиками они... ну, некоторые, а то и многие из них, похваляются своим геройством куда больше.

Потому так приятно было встречать партизан-гвардейцев, особенно на Могилевщине, которые поднялись на борьбу едва ли не первыми, сделали много, многое потеряли, а считают себя просто солдатами, которые выполняли свой долг перед Родиной.

***

Смерть самых близких нагляднее всего показывает нам, что это уже могло бы и каждую минуту может случиться с нами, и если этого еще не случилось, так мы должны помнить, что нам надо еще старательней делать то, что надо.

***

Это так хорошо и так немало, что есть где-то умная, благородная русская женщина, с которой я накоротке встречался дважды на людях, более четырех лет тому назад, и внешности которой хорошо не помню, а она там, в своем далеком городе, «читает-перечитывает» мои миниатюры и душевно пишет мне об этом, без всякой корыстной цели и позы. Это — хорошо, а мне кажется — так себе, между прочим...

***

Самому тяжело бывает в холоде, в неуютном одиночестве, о других же, что достойны доброты, думаешь мало. Вот захотелось позвонить в клинику больному Мележу, узнал у его домашних номер больничного телефона, однако дозвониться никак не смог. И он мне сам позвонил, услыхав от своих о моем звонке к ним. Мы поговорили, и нам обоим было хорошо.

***

Последние два дня были фактически отдыхом. Кроме утренней, послеобеденной и ночной прогулок по белому тихому, местами и временами — просто чудесному лесу, позволял себе не только по утрам читать, но и спал в своей солнечной комнате, компенсируя ночную частичную бессонницу. Можно было бы и домой ехать, на два дня раньше срока, но остался здесь из-за Володи и тишины, которой я в последнее время, начиная с Друскеников, успешно учусь пользоваться и дорожить. В надежде, что стану-таки на нужную почву, найду то свое, что будет нужно и другим. Тишина эта дает возможность вспоминать, связывать в целое то лучшее, что было в моей жизни, дает возможность этому лучшему повториться. Здесь, между прочим, и раннее, юношеское, чистое восприятие красы природы, поэзии с удивительным, счастливым ощущением ли, пониманием ли общечеловечности этой поэзии — настоящей, великой.

А то и смешно было, когда проснулся днем и сказал сам себе: а для чего же это я так холю себя и что же такое в конце концов выхолю?..

Неужели я такая размазня или так уж по-графомански доволен своим пером, что вот читаю в рукописи польский перевод «Сиротского хлеба» и... невольно плачу? Или это, может, потому, что я теперь здесь, что дело моей жизни продолжается должным образом, что слово мое идет по назначению?

Перевод — как новое.

Слушаю второй доклад, после польского — бельгийский.

Под звуки французского языка с трибуны и польского в наушниках думается о том, как это у меня было в жизни всего понемногу. В том числе и знания бельгийцев: из плена. А мог бы знать и гораздо больше! И языки чужие тоже. Шел я всегда по низам, по земле.

Это и плохо — знаю мало, это и хорошо — что знаю, то дою от самого корня.

Шел я не только по низам — терся и возле верхов, и дома, и в других странах, всегда чувствуя себя недоучкой, хоть и со своими преимуществами. И хорошо, что волнуюсь, помню о скромности, ощущаю почву под ногами, оставаясь — чаще всего — достаточно самокритичным.

Приятно здесь, в Польше, помнить, что я делаю свое и в этой етране, и в других немного тоже. Такое чувство и в Болгарии было, и в ГДР.

***

Когда-то сидел я за одним гостевым столом с индийской магарани (настоящей), а вчера — с польской княжной (бывшей), и там и здесь испытывая почти одно и то же чувство: удивление какое-то, неловкость, отчужденность, безнадежность старины, что ощущается так только вами.

***

Старческое это, что ли?.. Читаю корректуру переиздания, первые мои рассказы, и ловлю себя на любовании «Марылей», «Моим земляком»...

А неужели, скажем, плотник или столяр, через много лет встретившись со своей работой, не радуется, если она сделана хорошо?..

***

Многое из того, что ты переживаешь, проходит мимо, не схваченное как следует. И так, кажется, на протяжении всей жизни — так много уходит в небытие бесполезно. Только Толстые, Достоевские могли добираться, на удивление миллионам, до большей или меньшей глубины, даже и при счастливом наличии таких, как они,— неисчерпаемой.

***

Осторожность в оценках людей.