Свои страницы. К творческой автобиографии

Мысли о Броневском начались с одной: грехи исторические — спишет ли их история?..

***

Каждый из нас одно и то же читает в какой-то мере по-своему: в зависимости от своей способности представлять с чужих слов и в зависимости от общей подготовки, опыта, знания, жизни. Ибо и природу, и людей, читая, обычно сравнивают невольно с виденным, известным.

Подумал об этом, перейдя от нефтяников Каспия к рыбакам Эстонии.

Какая точность скупого мазка у этой веселой эстонки Лили Промет, сколько воздуха и глубоко затаенной любви к родному и справедливому. Со сдержанным юмором, без всякой сентиментальности. А сквозь почти мужскую иронию временами, скупо и кстати, просвечивает женская нежность. Осторожная, наготове с иронией — средством самообороны, которое, возможно, потребуется.

***

Как досадно, что и я, по примеру шовинистов, мог иногда смотреть... сверху на литературу других, недавно отсталых, народов — просто не зная ее.

***

Вчера был день Швейцера и Чюрлёниса.

У Чюрлёниса — два его деревянных домика, маленькая комната-мастерская, с мольбертом и палитрой, где я снова невольно прицеливался к столику возле окна, почти совсем над землей,— как бы здесь работалось. И была его музыка, под которую мы тихо сидели...

Швейцер помог мне разобраться в том, до какой степени мы должны открываться друзьям.

«Знать друг друга не значит знать о друге все; это значит относиться друг к другу с симпатией и доверием, верить друг другу.

Существенно лишь стремление зажечь в себе внутренний свет... когда в людях зажжется этот свет, он будет виден. Только тогда мы узнаем друг друга, идя в темноте, и не к чему будет шарить рукой по чужому лицу или вторгаться в чужое сердце».

***

Я старомоден в своем творчестве и стою в стороне от тех, кому, возможно, мог бы быть полезным. Молодежи.

***

Думаю иногда, как бы это с пользой высмеять кредо некоторых наших «молодых» — любым способом стремиться «дойти до читателя» — не думая, прежде всего, о том, что через такие любые способы к читателю, в конце концов, можно дойти с опустошенной душой, растратив даже то незначительное, что в ней было при вступлении в литературу.

***

Как-то сразу после войны, дома, в Загорье, взял я велосипед и поехал в дальнюю деревню, к другу, с которым давно не виделся. Нашел его в поле, на севе. Думал, что поговорим, а он, минут через пять: «Извини, брат, сеять надо». И я поехал обратно домой, как несолоно хлебавши.

А мне сев перебивали кто хотел, когда и как хотел,— приходами, звонками, вызовами... Только недавно начал кое-как отвоевывать рабочие утра от разных неожиданным помех. Да не всегда удается это и посейчас.

Недавно в Киеве, когда был на совещании, хотел утром пройтись с N. над Днепром, поговорить, сказал ему об этом желании накануне вечером, а он не постеснялся ответить, что хочет походить один, что это ему — надо.

И мне надо сеять, и мне нужна тишина для творческих раздумий, и не стоит бояться отстаивать ее.

***

Листая том «Литературной энциклопедии», наткнулся на Гашека, и — захотелось заглянуть в «Швейка»: так, как иногда вдруг захочется, сильно захочется чего-то вкусного. Взялся перечитывать (страдания симулянтов), начал хохотать давно желанным хохотом и вдруг почувствовал, понял, что хохочу я — как Миша, его смехом... Он во мне еще и такой?..

А «Швейка» читать с одинаковым смаком долго, как и смеяться долго,— нельзя.

***

Зависимость одного писателя от другого, от его предшественника, литературоведу легко «устанавливать» за письменным столом,— сокращаются расстояние, время, то, что разделяло объекты исследования; издали не так замечается, что тот или иной объект другого объекта и вообще не знал... Важно по датам сравнить, кто из них первым сказал свое «э!». А для удобства можно кое-что и обойти, оставить за пределами ученого внимания. Очередной исследователь найдет этот топор под лавкой — явится еще одна научная работа...

***

Написал Владиславу Титову — за рассказ в «Юности», за радость, что он — не только несчастный и мужественный человек, но, как видно из этого рассказа, и по-настоящему талантливый литератор.

Написал Бакланову — за рецензию на «Хатынскую повесть» Адамовича, хотя и не очень согласен с тем, что касается документальных записей (о «публицистичности» он сказал правильно).

От Шушкевича — сборник ого воспоминаний. Хорошо о Хадыке, которого, к стыду своему, знаю мало, и о Громыко.

Даже к блокнот полез: не записал ли я в сентябре 1967 года то, как мы, группа товарищей, навестили старика в Химках и от посещения того было радостно на душе.

***

Устал, написав за декабрь, подготовив семь «кусков» (новеллы это или очерки?) для нашей книги, и сегодня почувствовал, что надо в этой работе сделать перерыв. Потому что нельзя же делать кое-как, потому что главное здесь — в подаче материала, в том, как найти наилучший поворот и наиточнейшие, наикратчайшие слова.

***

В польской газете остроумный рисунок: собака в мягком кресле, с телефонной трубкой у отвислого уха, и говорит тому невидимому, кому позвонила: «А вот и не догадаешься, кто звонит!»