Свои страницы. К творческой автобиографии

Мое юношеское увлечение Толстым приучило меня к известной самостоятельности, к мысли не бояться быть «не таким, как все». Эта черта время от времени просыпается в моей натуре и дает силы быть самим собой, не очень бояться одиночества, обойденности, немилости.

***

Как странно, что и в старости, совсем уже на пороге, мы еще можем рассуждать о смерти оптимистично, будто уверенные, что... это еще не конец.

***

Мелочь какая. Годы, события... А тут — через целые десятилетия — возьми да вспомнись аист на нашем гумне: как он, стоя на одной ноге, коготком другой очень осторожно почесывал под глазом. Тонкая работа!..

***

Сверху, с высокого берега, глядя на заречные луга до самого леса на горизонте, на зеленый простор, где петляет Неман, притаилась прохлада кустов и высятся одиноко дубы,— вспомнил июль сорок четвертого года.

Тот ясный день, когда после всех волнений встречи с Советской Армией мы, не помню уже, сколько человек из нашей разведки, заехали вон туда, под Тихово, в ту зеленую бескрайность, расседлали и пустили коней, а сами заснули в теньке. Дома, в полной уже свободе и безопасности.

А луг тогда был в самом цвету, а подъем душевный очень высокий...

Прекрасное воспоминание.

***

«Повонзки» — народное, суровое memento mori. И — боже мой! — какая сложность, перепутанность судеб, стремлений, взглядов — то, что называется историей Польши.

Один выход — соприкасаться только тем, что нас объединяет, мудро не оскорбляя чувств, традиций друг друга.

Так у нас теперь с Бартельским, который, показывая мне эту народную святыню, во многом, если не во всем — по-дружески искренен.

***

Как хорошо было, приятно, когда услыхал, что по книгам моим чувствуется: это — не все, на что я способен. Я и сам чувствую это.

Только же и показывать, на что ты способен, надо не откладывая на завтра. А то не слишком ли я спокоен, не слишком ли много свободы даю сам себе?..

***

В доме Каспровича интересный разговор с кусто́шем — директором дома-музея Штайхом. На веранде, на перилах, окаймленных настурциями, под шум горной реки и, более тихий,— дождя по листве, за шатким столом, за которым сидел когда-то и он, Каспрович, еще мало известный мне поляк, связанный с такими людьми, как Ленин, Иван Франко и, через «пани Марусю», с Буниным.

Неприятно было поначалу, пока пан кусто́ш был занят экскурсантами,— неприятно от близости семейного «мавзолея», где лежит хозяин, двухэтажно, с женой, похороненный так вроде бы по личному желанию. А сделали это, как я позже узнал, друзья, и от этого дело меняется.

В Ящурувце, прижатый к еловым зарослям под горой, небольшой костел Виткевича — песня и вышивка в дереве, солнце витражей и вязь железа. Роскошная вилла «Под Едлями», на «командной» высоте, тоже построенная по проекту творца «закопанского стиля».

Еще раз поездка в Татшаньскую Буковину, где летом жил Матей. Хата его газды — хозяина — с ее простотой и наивностью (матка боская кормит Езусика титькой, а над кроватью вышивка на полотне: «Ja nie kocham chĺopców źadnych, ani brzydkich, ani ĺadnych» с деревенскими запахами кухни, где варят и себе, и скоту. Чарка в корчме «под следзика», и наше решение — поехать все-таки в Костелиско, к Нендзе-Кубинцу.

Газда в меховой вышитой жилетке, еще крепкий дедок с катарактой (видит немного одним глазом), руки трясутся. Крестьянин-поэт, совсем не оторванный от родной земли, от своих людей, от своей «гвары». «Землю попашет, попишет стихи?..» Только без иронии. Газда сказал, что читал Толстого в оригинале, а я сказал ему, что он живет той жизнью, о которой в старости мечтал для себя Лев Николаевич.

Пани Зося, дочь Кубинца, простая, душевная женщина, у которой я с особенным уважением поцеловал совсем не панскую руку, читала нам стихи отца. Те, что так хорошо, с огоньком, читал нам по памяти на каспровичевой веранде энтузиаст Подгалья Штайх,— стихотворение о родном языке, который он, поэт Кубинец, несет в ладонях по родной земле, как воду истомившемуся от жажды, как семена, из которых вырастет хлеб. Потом пани Зося, стоя возле неписьменного стола, вокруг которого мы сидели, читала стихотворение отца о родном Костелиско.

И, наконец, отрывок, где отец обращается к матери ее, своей старенькой подруге,— о жизни, прожитой вместе в невзгодах и дружбе. Она, пани Зося, так хорошо волновалась, а руки старика, за которым она стояла, так дрожали... Дочь и отец!..

Перед сном я прочитал в подаренном мне томе обращение к читателям, узнал, что у нас он был, о чем намекнул, не с войсками Пилсудского, как мне тогда подумалось, а принимал, как пишет, «скромное участие в Октябрьской революции», и от этого стал еще ближе.

И Танка мы вспомнили в той хате, как и он был там («с каким-то седым грузином»), как и фрагмент из «Яносика» перевел («а книгу не прислал»).

Та живая связь между народами — через людей, — за которую хочется, где только можно, хвататься, поддерживать ее, раздувать, как огонь из маленькой искры.

Половина шестого утра. Начинаю Кубинца.

...Свобода, а не слабость,— где рифма, а где ее и нет, в том самом стихотворении, а все равно — поэзия, настоящая.