Свои страницы. К творческой автобиографии

Стена белого дома густо покрыта плющом, из которого весело, чисто смотрят большие окна с белыми рамами. Остекленные двери открыты. Оттуда на аплодисменты выходила с улыбкой милая пани в светло-лиловом концертном платье. Потом возвращалась, и из дома снова мы слышали ту музыку, которую (вот моя мерка) выше всего ценил Толстой.

Два пожилых немца туриста стояли передо мной и свободно (как будто это не они виноваты во всех ужасах не забытой войны) разговаривали себе чуть ли не во весь голос... Не выдержал, шепнул им, обдумав несложную фразу, о том, ради чего мы здесь собрались. Притихли.

А потом, в доме,— наш землячок. Почему-то один, в хамил уже не за двоих, а за многих. Из комнаты в комнату мы ходили группами, каждая группа закрывалась в «своей» комнате, чтобы не мешать другим. И тихо все. Негромко говорит экскурсовод, заметно влюбленный в свое дело. Можно сказать: все здесь хорошо по-шопеновски. И вот тогда — он, наш. Медведем валит из комнаты в комнату, любого, а то и любую отводит рукой от стены, чтобы подойти туда самому, посмотреть вблизи, «что там написано под картиной». Тром-бром — подался в следующую комнату... А при нем молчащий проводник.

Интересно: кто же это, из какого столетня, почему в таких исключительных условиях? И не подойдешь, не скажешь ему, что хотя вы, уважаемый, уже и в годах, однако же так ведь нельзя,— просто боязно, что он еще и возмутится,— тоже тром-бром...

1976

Как рождался — вчера и сегодня — день. Особенно сегодня, с новым снегом, с его чистотой рядом со свинцовым морем и под еще более темным небом. Как быстро, тихо и вкрадчиво он рождался.

Окно мое — на уровне сосновых вершин. Позавчера их люто шатало, а теперь, когда тот день, что тихо, торжественно рождался, так же тихо и торжественно кончается,— теперь на лапах сосен снег, и в этом хочется видеть не просто красу, но и глубокий смысл.

Вспоминается у Толстого: «Нет, не напрасно это...» Та дневниковая запись, которую в своем слове о Бунине приводил Твардовский.

***

Вчера снова вспомнилась встреча с индийским студенческим землячеством, встреча, которая была чистым, возвышенным праздником узнавания, общности, дружбы,— благодаря выступлениям, беседам, песням, даже — взгляд дам и улыбкам.

Хорошо так отдохнуть, подняться над обыденностью.

Особенно хорошо было, когда встретились песни: наша, в нежном девичьем исполнении солистки, и их — полная той тихой задумчивости, что зачаровывала меня в Индии. Наша: «Дубочек зелененький», а про их песню исполнитель сказал, что она о том, как парень увидел девушку и «сразу стал поэтом». Он сказал, а мы все засмеялись.

***

«Я завоевал себе право не иметь права писать плохо. И я нисколько не завидую тем, кто завоевал себе право писать плохо. Насколько у меня хватит сил, я буду стараться не попасть в их обширное воинство».

Слова Светлова. Назвать их своими — тоже надо иметь право. Я хочу его иметь.

***

Вчера вечером, сидя над Неманом, я ощутил его тихое, быстрое, чистое течение на всем его белорусско-литовском протяжении — так, как ощутил однажды Вислу. В которую был влюблен Броневский.

***

Кто собирает в одно, в свои «Люди на болоте», а кто разбрызгивает, как я, чтобы потом собралось в одно. Надо и этим заниматься, особенно если не пишется большее, как мне теперь. Может, даст бог, пока что.

***

Глухой восьмидесятидвухлетний Петрусь, прототип моего Осечки, последний из тех, чьему оптимизму я в «Байдунах» пропел отходную.

Можно было бы на кладбище прочитать повесть своей деревни, которую я писал и в «Общинном», и в других вещах, и все еще не дописал.

Куда я все спешу? Вот и сюда ехал с добрым намерением — «подантеиться», а вот уже думаю, что вернуться, как предполагалось в первом варианте, надо не 23-го, а 20-го. А нужны ведь покой и проникновение, как вчера было, когда я по пути с кладбища заходил в жито и сидел на камне при заросшей травой дороге, идущей в сторону большака, сверху глядя на долину. Как здесь у нас красиво, если на все, хотя бы и хорошо знакомое, смотреть свежим глазом!..

Два ощущения:

Еще все не отвыкну от какой-то здесь неловкости, что я и правда писатель.

И второе:

Неужели и перед самим собой можно позировать?

***

Сбрасывая с воза в чистый угол двора недосохшее сено, Тимох, которому, как мы с ним прикинули, как раз этим летом стукнуло семьдесят, беззубо хохочет оттого, что уже «пора собираться до хаты». А его тихая милая Алеся, наша лучшая довоенная «артистка», которой тоже ненамного меньше, чем мужу, с народной непосредственностью признается мне:

— Я, Ваня, вельми боюся...

Вспоминается ее мать, быстрая баба Параска, которая пережила всех своих, кроме Алеси, детей. Вспоминаю Алесиных братьев, один из которых погиб в сорок четвертом, а второй в сорок пятом. Вспоминаю племянника Леню. Хороший парень стал без вины виноватым: возвращался на своем грузовике с работы, и вдруг со двора на улицу вылетел мальчонка, которому мать давала за что-то встряску,— сам попал под задние колеса.

Леню оправдали, но он, и так не очень здоровый, сох-сох после этого и вскоре умер.