Свои страницы. К творческой автобиографии

Сколько в этом от души, сколько от усталости и сколько от самодовольства?..

А стол письменный видится, хоть он и очень далеко...

***

Впервые мне грустно. С самого утра. Где-то на краешке страха... Если и выплыву, так не совсем счастливо, надо уже будет нянчиться, опасаться до конца. Во всяком случае, что-то уже кончилось, а что-то начнется. Как эпилог. Лишь бы только тихо и без потери работоспособности. Все еще не верится, что надо оставить, распорядиться тему что оставляю. Может, это и хорошее чувство...

***

Были в моей жизни казарма, лагерь, больница (месяц летом 1945 года), теперь вот снова вынужденное пребывание с людьми, на долгое время теми самыми. Снова знакомства, узнавание — и такое вот изучение жизни.

С августа сорок пятого приятно помнятся впервые прочитанные «Том Сойер» и «Гекльберри Финн», и на больничной кровати, карандашом в блокноте написанный «Мой земляк»... Хуже всего то, что теперь не пишу. Хотя и меньше, чем тогда было, людей в палате, хотя есть и потребность писать.

Неужели желания меньше?

Ловил себя даже на том, что будто и безразличен был к возможному концу, а теперь, когда дело пошло на улучшение, тоже вяло-спокоен, как будто так уж много впереди всего — и времени, а возможностей...

Впрочем, вялым, ленивым, неплодовитым был я часто, делал значительно меньше, чем можно и надо было.

***

Странно и, видимо, неправильно, что я не записываю при свежем желании сразу все, что надо, полностью, а только намечаю сам себе задание на потом, будта уверенный, что времени на все это — хватит.

***

Желая быть очень талантливым, в смысле — очень известным, славным, часто ли мы думаем о той скромности, какой отличались лучшие из талантливых?

***

Крашевский, «Chata za wsią» .

С детства шло за мною название этой книги, поэтично привлекательное. Наконец, прочитал ее, эту повесть, и не хочется думать о недостатках, потому что на душе хорошо от ее высокой человечности.

(А недостатки такие: немного сентиментальности, кое-где национальная или классовая ограниченность автора, некий сказочный «хэппи энд», что, впрочем, понимал и сам Крашевский.)

Что я знал из его трехсот (или еще больше) томов? Смутное воспоминание о повести «Stara bašń» и еще более смутное — об исторических повестях, читанных подростком. А здесь мне припоминался и земляк Сырокомля, и даже живописный Дрезден, где писалась эта вещь, и сам ее автор, как будто знакомый, и хорошо думалось о том, что вот уже больше столетия прошло, а сущность этого произведения, авторская любовь к бедному, простому человеку, любовь к здоровой красоте жизни, сила его слова живут почти во всей своей свежести и сегодня делают свое великое дело.

И такая мелочь. Где-то Лев Николаевич говорил, что многие произведения напрасно кончаются счастливо — свадьбой главных героев, что кончать таким образом — все равно, что кончать тем, как на героев напали в лесу разбойники... И вот у Крашевского эта же мысль, сначала она высказана шире: «Только в книгах свадьбой все кончается, в жизни — с нее только и начинается история людей: после нее идут первые радости, страдания, надежды, разочарования, работа и целый ряд, раньше известных только по названиям, ощущений и случайностей...» А в самом конце повести мысль повторена так: «Ибо только в сказках все кончается свадьбой, в жизни все с нее начинается». Крашевский написал это в 1852 году, Толстой значительно позже, но определенно по-своему, не зная чужого.

Вот и так смыкаются правильные, интересные мысли.

***

Вчера доктор сказал, что полежать придется еще месяца два.

Надо учиться и здесь работать, тем более что и сопалатники — люди хорошие. На очереди — закончить переписывание Лынькова и, может, написать про того парализованного подростка, стихи которого пришлось когда-то забраковать... Писать — «как бог на душу положит»,— не боясь, что выходит однообразная лирическая бессюжетность, потому что это у меня, кажется, вовсе не от лености, не от депрессии, как утверждает товарищ N.

Понемногу обдумываю, как буду составлять пятитомник. Иногда в голову приходит мысль: «Заболотье» пересмотреть и дать,— может, смогу уже без отвращения и даже боли взяться за него. А стоит ли — после того, что я пережил, когда не включил повесть в четырехтомник?.. И опять же приходит в голову и другое — это, новое, собрание сочинений надо делать более полным, может, последним.

Архив тоже приведу в порядок, оставив только самое важное, кому-нибудь нужное.

***

Снова вспомнились два байстручка — Казак и Немец, один от оренбургского казака, второй от немца, сыновья двоюродных сестер. Бедные, несчастные ребята. Как их сводили драться, будто петухов, и мне тогда жалко их было и совсем не смешно. Только чувствовал то, о чем теперь думаю осознанно. Тема.

***