Свои страницы. К творческой автобиографии

Кончил вторую повесть Тамсааре («Избранное» начал с рассказов и миниатюр) и решил записать об уважении и благодарности к этому человеку, могила которого под соснами, без памятника, только с фамилией и датами на красной гранитной плите — в зеленой траве, на скате могильного холмика — видится мне с лета 1962 года.

***

У лесника две замужние дочки-близнецы, по двадцать пять лет, хотя одна и кажется старше, потому что ребенок у нее больше. Голос красивый. Когда мы пели вечером возле костра, она мило прислонилась к мужу, спокойному парню, и, зная себе цену, все настаивала в песне «Мой костер в тумане светит» на еще одной строфе:

Ты да я — нас будет двое,

Ты вздохнешь, я повторю,

Сердце скажет поневоле:

Одного тебя люблю.

С год после того вечера несколько раз вспоминался мне ее голос, и думалось, что строфа эта — фольклор, прибавка. Сегодня наконец проверил у Полонского: да, этого нет. И вдруг, в комментарии, новое «открытие»: музыка — Чайковского!..

Вспомнилось волнение, которое ощутил когда-то на деревенской свадьбе, услыхав эту песню, ее чудесную мелодию, исполнявшуюся на баяне и скрипке, в пустой еще хате, уже с накрытыми столами, но еще без молодых и гостей. Какое-то время это представлялось даже темой, как то «кукареку» на кларнете, что не вымучилось в нечто самостоятельное, а вошло в «Нижние Байдуны».

И еще одно пригодилось, еще более давнее: как мы с Ширмой сидели рядом на занятиях университета марксизма-ленинизма, слушали нудного докладчика, а в памяти моей почему-то не смолкала церковная песня «Не рыдай мене, мати»... Шепнул об этом Рыгору Романовичу, а старик улыбнулся:

— Голубчик, так это же Глинка!..

***

Вчера гулял с внучкой в парке, там, где детские аттракционы. Прямо растрогала радость мелюзги. И снова подумалось, как о теме,— старик, который катает ребятишек на пони. Веселый жеребчик, возок на тихом резиновом ходу, колокольчик под дугой и тенистые аллейки большого веселого квадрата их дороги... Неплоха и старость такая — при чистой совести.

***

Ограниченный «своей кодлой», N., столичный критик, не знает ничего, что лежит за городской чертой столицы, кроме некоторых, более модных в данное время, провинциалов. Как лошадь с торбой сечки на морде — жует только то, что в торбе, что дали.

А наш «один из лучших» такой уж зануда, что, читая когда-то его статью о моем романе, я с тоской подумал: если бы это ученое обоснование можно было прочитать каким-нибудь чудом раньше, до того, как я начал роман,— не захотелось бы и писать его... Это я, кажется, когда-то записывал. Да вот на днях снова вспомнил, увидев его новую нудную статью — многословную похвалу тому, над чем в разговорах подтрунивает. К занудности — еще и лицемерие. Это уж слишком.

***

...У Маркеса, при всем жизненном, не искусственном «сексе», ругательств, грубости, смердящего натурализма нет. А я, читатель, все вижу, и мне «на всю губу» достаточно, приятно от этой его полнокровной жизненности.

А какое мудрое, глубоко эшелонированное буйство свободной и яркой фантазии в этих его «Ста годах одиночества», какая свежая, неутомимая игра контрастов!.. А каковы стиль, насыщенность фразы, ударная сила слова! Хотя бы вот это, что так и хотелось отметить на поле н отметил бы, если бы книга была не чужая: «Остальные ветераны — самые достойные — все еще ждали извещения о пенсии в темных углах общественной благотворительности, одни из них умирали от голода, другие, питаемые кипевшей в них яростью, продолжали жить и медленно гнили от ярости в отборном дерьме славы». Такое — не единственное, не редкое у него и, может даже не лучшее,— такой он весь.

***

Читая Людендорфа, «Мои воспоминания о войне 1914 — 1918 гг.».

В деле массового уничтожения создана большая, сложная наука. Все это может быть пробито и изнутри разоблачительно освещено только здоровым, народным смыслом.

Как человеку и литератору мне остается только взгляд «снизу» — народный.

***

То, что будет,— все-таки не воспоминания. Все чаще об этом думаю. Сколько же мне раз — после романа, «Дум в дороге», «Моего Чехова» и других вещей — повторять свое «двойное детство»?.. Хочется отдохнуть, отдышаться от первого лица, что не удалось мне в «Байдунах», однако есть в «Сиротском хлебе», в романе — все-таки взгляд на самого себя со стороны.

***

Записные книжки Валентина Овечкина. Как это хорошо читается! И удивительно, почему это — не самостоятельный, не полноправный жанр, почему их надо обязательно читать после смерти автора. Многие из записей, если бы он успел вмонтировать их в какое-нибудь произведение, конечно же, поблекли бы.

***

Когда-то Мележ говорил, что у Сергеева-Ценского не было черновиков. Может, это касалось только «Севастопольской страды», рукописи этой вещи, а может, и других вещей — не помню. Вспомнил об этом теперь, читая растянутые рассуждения без нужной концентрации,— видно, и вправду без всякого сокращения при переписывании. Тягучая основательность «Преображения человека», «Свидания», самозаданная иллюстративность, даже больше — «Искать, всегда искать!». Читать не хочется.

***