Свои страницы. К творческой автобиографии

По радио «Ты ждешь, Лизавета», а мне снова вспоминается конец чудесного лета 1944 года, когда мы с N. возвращались из Минска в Мир, подъезжали на военном «студебеккере», где в кузове сидели на лавках девушки в летней офицерской форме. Выпускницы свердловского мединститута — на фронт. И мы пели, в том числе и «Лизавету». И вспоминаются мне те милые певицы, теперь они уже кажутся не младшими сестрами, а дочками,— вспоминаются с грустным чувством вины...

***

Вот и опять в душе моей праздник, светлое настроение... Вот и сейчас, читая молодого таджика, Тимура Зульфикарова, вспомнил милую, добрую Гульчехру, нашу давнюю дружбу и предпоследнюю московскую встречу, в результате которой в Душанбе выходит моя книга. Маленькая — «Сиротский хлеб» и «Один день». А так ли обязательно, чтоб большая? Важнее всего — что праздник.

***

На горизонте горы — может, Гиссары, может, Памир. И как бы они ни манили тебя в счастливую и печальную даль — необыкновенное, самое высокое не там, а здесь, откуда ты видишь его, откуда ты выходишь, где твоя тихая криниченька, твое чистое начало.

А почему горы? Я только мысленно там, где бывал, о чем теперь вот читаю, а дело все в далях, которые открываются нам,— туда нам так хотелось и хочется, и в том уголке, откуда мы вышли и куда так часто возвращаемся благодарной памятью.

С того уголка я и начну свое слово. В новой вещи, о которой много думаю в эти дни.

***

В работе М. Касвинова о Николае II («Двадцать три ступени вниз»), там, где говорится об охране дорог, когда по стране ехал царь, больше всего поразила судьба плотогонов.

Плывя по реке, они не знали, не читали в объявлениях, не слыхали, что в те дни было сурово запрещено приближаться и к железнодорожным мостам на августейшем пути,— плыли, подплывали, и жандармы расстреливали их с моста в упор...

Какой тупик, какая страшная тема!..

1977

«Не будь аиста да жаворонка, пожалуй, бедному землепашцу и головы незачем было бы ввысь поднимать».

Это — у Ядвигина Ш., в статье «Не убивайте их!..», сказано по-русски и будто между прочим. А просится в эпиграф.

Читая его «Золото», под которым не постыдился бы подписаться и Чорный, думал: «Как же я, неуч, не знал такого до сих пор?», а потом увидел в комментарии, что этот, к сожалению, незаконченный роман, печатался только в газете, пятьдесят пять лет тому назад!..

***

Юрий Куранов («Голос ветра») кажется немного переслащенным, излишне поэтичным. Даже подумалось, как бы и самому не надоесть этим читателю... Юрий Бондарев в своих «Мгновениях» как будто лучше. Думалось» читая его, что жанр этот — хотя и говорят некоторые: «после смерти» — все больше и больше «входит в моду».

***

Если уж старость, так пусть не такая, как у того бывшего начальника, что здесь, в больничном холле, ворчал недавно на экран телевизора, даже и пальцем бессильным тыкал: «Трус! Он трус! Если бы все мы так бегали!..» И это — о милом парне из «Баллады о солдате», которую я едва ли уже не четвертый раз смотрел с высоким волнением.

И мемуары еще корябает, чтобы утвердиться в веках со своим гипертрофированным самолюбием. Пишет, хотя уже и спрашивает у другого такого же: «Слушай, а кем я работал в Бресте перед войной, ты не помнишь?..»

***

Читая Мейлера «Нагие и мертвые».

Когда воюют посторонние — в данном случае американцы с японцами,— когда отсутствует, как сказал бы Л. Н. Толстой, «дурман патриотизма»,— еще яснее видны преступность, бесчеловечность войны, самой великой беды человечества.

***

Мало знакомый товарищ, которого я давно не видел и которого помню стройным и энергичным, вошел в нашу палату, поддерживаемый женой.

Лицо бледное, искажено страданиями, похоже — долго не протянет.

Начал — все с помощью жены — менять белье. Спокойная, ловкая пожилая женщина, она развернула упругую, как с мороза, белоснежную рубаху, склеившуюся от крахмала. Он снял рубаху домашнюю, оголив свой раздутый живот с большой метиной от недавней операции.

— В Боровлянах делали,— сказал, залезая под одеяло.— Теперь вот живот очень пучит. А боли нет...

Мне жутковато, неловко от названия больницы, за которым стоит до жути модное слово: рак...

Жена молча, деловито укладывает его хозяйство: то-се переложила из сумки в тумбочку, поговорила с ним, поправила одеяло, потом сказала:

— Ну, пойду.

Как будто извинения попросила... Нагнулась над ним, поцеловала и уже тогда, идя к порогу, заплакала.

И тут я увидел на месте ее и его — свою и себя, и высшая мудрость любви, дружбы прикоснулась к душе.

***

Хороший человек, но слабый литератор дарит тебе свою книгу, частично, по публикациям в прессе, уже знакомую тебе, и тебе неловко, что нельзя будет сказать ему об этой книге что-нибудь хорошее — если не лгать...

***

Дима, видимо, обречен. Так Тоня звонила Нине, о чем я узнал вечером. Кольцо сужается... И что это — почему я уже как будто готов писать слово о нем, о том, кем он... был для наших братских литератур, для многих из нас и кто он для меня?.. Что это — черствость моя или то самое большое, что я могу сделать, не в силах ничем помочь ни ему, ни Тоне?..