Своя комната

Один из предыдущих посетителей оставил на стуле вечернюю газету, и я лениво просматривала заголовки. По странице змеились крупные буквы: кто-то сорвал большой куш в Южной Африке. Буквы поменьше сообщали, что сэр Остин Чемберлен прибыл в Женеву. В подвале нашли тесак с человеческими волосами на лезвии. Господин судья высказался о женском бесстыдстве в связи с делами о разводах. В газете встречались и новости поменьше. Киноактрису спустили с калифорнийской скалы и подвесили в воздухе. Завтра обещали туман. Любой проезжий гость с другой планеты по этим обрывочным сведениям определил бы, что в Англии царит абсолютный патриархат. Невозможно не заметить полного засилья профессора. Он захватил власть, деньги, все рычаги влияния. Ему принадлежала газета, ее редактор и заместитель этого редактора. Он был министром иностранных дел и судьей. Он играл в крикет, владел скакунами и яхтами. Возглавлял компанию, выплачивавшую держателям акций двести процентов. Завещал миллионы фунтов благотворительным фондам и колледжам, которые сам же и возглавлял. Подвесил киноактрису в воздухе. Он определит, принадлежат ли волосы на тесаке человеку, оправдает или обвинит преступника и повесит его – или же отпустит. Всё, кроме тумана, подчиняется ему. И он в ярости. Это было понятно из того, что он писал о женщинах, – читая его, вы думали не о предмете его рассуждений, а о нем самом. Когда автор излагает аргументы бесстрастно, он думает лишь о предмете своей речи, и читатель вслед за ним думает о том же. Если бы профессор писал о женщинах бесстрастно, подобрал бы неопровержимые доказательства и ничем не дал бы понять, что один вывод кажется ему предпочтительнее другого, то и читатели бы не разгневались. Они приняли бы высказанное как факт – ведь мы же не спорим с тем, что горошек зеленый, а канарейка желтая. Что ж поделать, сказала бы я. Но я разгневалась именно потому, что гневался он. И все же странно, что человек, наделенный такой властью, чем-то недоволен, думала я, листая газету. Или же гнев – это его приспешник, мелкий демон на побегушках у власти? К примеру, богачи часто гневаются, поскольку подозревают, что бедняки хотят обобрать их. Профессора – или, вернее, патриархи, – возможно, гневаются по этой же причине, но лишь частично.

Еще один повод для их гнева не столь очевиден. Возможно, они вовсе не гневаются: зачастую дома они оказываются самыми любящими, нежными и заботливыми людьми. С чрезмерным пылом рассуждая о женской неполноценности, профессор, возможно, стремился утвердить собственную полноценность. Вот что он так жарко оберегает – для него это наивысшая ценность. Для обоих полов (вот они, толкаются за окном) жизнь – это тяжкая, нескончаемая борьба. Для нее нужна невероятная смелость и сила, но более всего она требует уверенности в себе – ведь мы так любим иллюзии. Без этой уверенности мы беспомощны, как младенцы. Но как же воспитать в себе столь неуловимое и при том бесценное качество? Рассуждая о том, что некоторые люди – неполноценны, взращивая в себе чувство собственного превосходства – благодаря богатству, статусу, римскому профилю или дедушкиному портрету кисти Ромни. Жалкие уловки человеческого воображения поистине всемогущи. Вот почему патриарху, которому положено покорять и править, так важно чувствовать, что он по самой сути своей стоит выше доброй половины человеческой расы. Наверное, это один из главных источников его власти. Впрочем, это рассуждение можно приложить и к повседневной жизни. Помогает ли оно понять причину тех мелких нестыковок, что порой происходят на полях повседневности? Объясняет ли мое изумление от восклицания З. – добрейшего, скромнейшего мужчины, – который, прочитав абзац из книги Ребекки Уэст, вдруг возопил: «Проклятая феминистка! Называет мужчин снобами!» Так поразившее меня восклицание (в самом деле, зачем же проклинать мисс Уэст, если она всего лишь навсего высказывает возможно правдивое, хотя и нелестное мнение о противоположном поле?) было не только стоном уязвленной гордости; это был протест против покушения на мужскую самооценку.