Своя земля

Владимир Кузьмич любил пройтись по городку. Под каблуками приглушенно цокает асфальт, приятно почувствовать ногою не рыхлые комья пахоты или пыльный проселок, а твердую плоскость, от которой и пахнет как-то особенно: чуть-чуть пыльцой и гарью машинного масла. Недавно по улице проехала поливальная машина, и обе стороны дороги блестели и были чернее, чем середина. Редкие прохожие брели по улице в жаркий послеполуденный час. За оградами и заборами в солнечно-беззаботных садах под молодой зеленью деревьев лежали сквозные тени, и лица у встречных были беззаботные, распаренные. Походкой манекенщицы мимо прошла девушка с модными раскосыми глазами, с охапкой белой сирени в руке, и на Владимира Кузьмича пахнуло сложным запахом — духов, пудры и сирени. Он повел носом и обернулся, чтобы еще раз взглянуть, как стройные ножки постукивают «шпильками» по асфальту, — давно не видел таких красивых девчонок, на которых можно любоваться, как на картинку. Через дорогу перебежали два мальца, перегоняя один к другому консервную банку, словно футбольный мяч. Городок жил своей жизнью, так непохожей на жизнь деревень. А ведь они рядом, — выйдешь на окраину — и тут же, за оврагом, поля, поля, поля. Им нет конца и края, зелеными волнами набегают они на городок и, если бы не асфальт, наверное, ворвались бы на улицы. Сейчас поля изнурены от зноя, дышат тяжко, как горячечный больной, но горожанам нет печали до них, — они насыщаются теплом и ароматом подступающего лета.

Страдая от сознания своей беспомощности, Ламаш размышлял о том, что произошло на заседании бюро. Конечно, досевать придется, как это ни безрассудно, однако ничего не сделаешь, настаивать нет смысла, все равно не согласятся. Выговор — это накладные расходы, иные председатели и по десятку имеют, свыклись с ними. Ну и что ж, привыкнет и он. Владимир Кузьмич шел торопливо, ничего не замечая ни впереди себя, ни по сторонам, с забредшими в тупик мыслями. А досевать все-таки придется, как ни крути, а придется. Главное — потеря времени, напрасный труд, осуждающее молчание колхозников, они-то поймут, откуда идет это требование, да ведь осудят. Скажут, а ты где был, коли не сумел отстоять, или не рискуешь бороться против нелепицы. Но в конце концов и с этим можно смириться, — руки не лежат к делу, когда знаешь, что все пойдет насмарку. Форма налицо, а сути-то и нет, плюнул он с озлоблением. Душу воротит от такого удовольствия. Хочешь не хочешь, а поступайся своей совестью, выхода иного нет.

Задумавшись, Владимир Кузьмич не слышал, как его окликнул Климов. Только вторичный, более зычный оклик привел его в себя. Борис Сергеевич стоял в открытом окне второго этажа чайной, кулаком грозил Ламашу, хмуря брови и перебирая губами, точно беззвучно ругался.

Заняв отдельный кабинет, так называемую «купель», где обычно встречались те, кому не хотелось быть на виду у посетителей чайной или кому требовалось остаться с глазу на глаз, Климов около часа прождал Владимира Кузьмича. Он встретил его на пороге, обиженно ворча:

— Куда запропастился? Жду-жду, все жданки проел, у меня в брюхе барабанную зарю давно отыграли, а без тебя начинать не хотел. — Высунув голову за дверь, он закричал нетерпеливо: — Зоя! Зоечка!

Тотчас же пришла официантка — большеглазая девушка с белоснежной кружевной наколкой на голове, с милыми ямочками на пухлых щеках.

— Зоюшка, золотко мое, давай все, что заказывал, и бутылочку остуженной. Только побыстрее, пожалуйста, — сказал Климов воркующим голосом и, повернувшись к Ламашу, спросил: — Для начала одной хватит, как думаешь?

— Делай как знаешь, — Владимир Кузьмич снял пиджак и повесил на спинку стула.

После первой стопки Борис Сергеевич захватил пальцами пучок иссиня-зеленого лука, обмакнул в соль и, перекусывая с хрустом, проговорил:

— Ты чего надутый, как сова на крупу? А? Вижу: мокрый выскочил из райкома, бежишь и ног под собой не чуешь. Видать, крепко пропесочили.

От выпитой водки и запаха еды у него блаженно раздулись ноздри, щеки осветил сизый румянец.

— Вот уж не пойму, почему кое-кто после протасовского скипидарца аж ракетой взвивается, — говорил Климов, решительно, вкусно, как сильно проголодавшийся человек отдаваясь еде. Он одновременно и говорил, и глотал, и запивал глотки пивом, и все это происходило у него как единый процесс. — На меня такие штучки не действуют. Они свое дело делают, я — свое, прошибить меня трудно.

— Ну, а сегодня? Ты вот-вот готов был взвиться, — сказал Владимир Кузьмич. — Я видел, каким ошпаренным вылетел ты от Протасова.

Сперва Климов выпучил глаза, потом внезапно затрясся от хохота, колыхая животом стол.

— А ты и поверил! — Он вытер ладонью рот, словно вместе с оставшимся на губах жиром стирая и смех. — Я, дорогуша, для сочувствия трясусь, пусть думают, что переживаю… Так за что же тебе досталось?

— Всего не перескажешь, — отозвался Ламаш неохотно. — Сам знаешь, как бывает. Собрали все сразу и — бух на голову. Бандарук и тот лягнул.

— А Дачник? Тот никогда не промолчит, в любую щель носом просунется.