Сыграй мне смерть по нотам...

– Скажите… Настя… Анастасия будет здесь сегодня? – спросила она. Ей, очевидно, было неловко называть жену такого взрослого человека просто Настей.

– Должна быть, – ответил Самоваров. – Может, скоро появится. Заходи, подождёшь.

Даша вошла, присела на диван, сняла шапочку. Щёки, нос и даже брови были у неё красные – похоже, она долго пробыла на улице и очень замёрзла. Прохладный воздух мастерской показался ей чудесно жарким. Шубу она снимать не стала, потому что ещё не отогрелась.

Портрет, который Самоваров забыл повернуть лицом к стене, Даша сразу заметила, да и оригинал узнала моментально:

– О, Анька! Я всегда говорила, что она сумасшедшая. Даже бешеная!

– Мама до сих пор болеет? – поинтересовался Самоваров.

– Болеть не болеет, а синяк, говорят, до Нового года продержится. Он сейчас уже зелёный, а был фиолетовый. Скажите, неужели Смирнов в самом деле такой, что из-за него можно… так, как Анька? Он красивый, да?

– Об этом не у меня, а у девушек спрашивать надо, – улыбнулся Самоваров. – Конечно, он мужчина обаятельный. И очень неглупый.

Даша забилась в уголок дивана. Руки она спрятала в карманы шубы, пробовала и ноги под себя поджать, но не решилась.

– А Настя когда обещала быть? – снова спросила она скучным голосом. – Мне её повидать надо. И идти тоже надо – у меня куча дел. Не знаю, стоит ли дожидаться. Вдруг она через три часа только придёт?

– Не исключено. Может, ей передать что-то?

– Нет, мне нужно с глазу на глаз. Хотя… она про это всё равно у вас будет спрашивать?.. Видите ли, нам с Ромкой хотелось бы договор заключить – разрешение на исполнение папиных вещей в Вене. Папа ничего подписать не может, а мама… Ромка говорит, надо пригласить нотариуса, чтоб он оформил, заверил что-то там, но мама… Вы бы как сделали? Чтоб мама не знала?

Самоваров задумался.

– Вряд ли получится это проделать тайно, вам тем более, – сказал наконец он. – Почему бы вам не поговорить с мамой начистоту, не рассказать ей всё, как есть? Скорее всего, она поможет – она должна понимать, как важно и выгодно для вашей семьи это исполнение. Человек она незлой…

– Правильно, совсем незлой! Она меня боится, – неожиданно заявила Даша. – Раньше, давно, она поспокойнее была. Своей воли у неё совсем нет. Я понимаю, как ей плохо. Жалко смотреть! Она ведь даже обрадовалась, когда Анька её побила – теперь она может плакать, сколько хочет, раз на больничном и с синяком.

– А просто так, без больничного, плакать нельзя? – удивился Самоваров.

– У нас нельзя. Когда бабушка была жива, она не разрешала. Вот мы и привыкли. Бабушка просто из себя выходила, когда видела кислую мину или тем более слёзы. Она считала, что быть несчастным и неуспешным стыдно, а нюнить позорно. Я сама никогда не плачу! Мне бабушка всегда говорила: «Держи хвост морковкой!» И маме тоже говорила. Мама её боялась страшно, гораздо больше, чем я.

– И ты боялась? – не поверил Самоваров.

– Поначалу да. Ведь не то страшно было, что она стукнет – это она себе редко позволяла. Самое ужасное – оказаться ничтожеством. А папу бабушка очень любила, хотя мне всегда интересно было, как они ладили. Они ведь ладили, когда он маленький был!

Самоваров вспомнил то, чего Даша знать не могла. Он вспомнил блеклый экран старого телевизора «Горизонт», а на этом экране – маленького пианиста из Новосибирска. Как с тем мальчиком можно было ладить? Самоваров подумал, что и тогда Серёжа Шелегин был чужой всему. Сейчас ему даже легче стало – не надо говорить с людьми, разбирать слова, запоминать лица. Ему довольно тех никому не ведомых звуков, что он один слышит, которые у него внутри. Он существует, потому слышит эти звуки, как кто-то – Декарт, что ли? – мыслил и потому существовал. К тому же девочка, уверяющая, что она его figlia*, научилась его музыку записывать. Чего ещё ему желать?

* дочь (итал.)

Даша подумала о чём-то подобном, раз сказала:

– Я тоже отлично ладила бы с папой, если бы он… Я так его люблю! Но мне кажется, он меня за кого-то другого принимает. Будто есть у него какая-то другая жизнь, настоящая, которую мы не видим и не знаем. Зато он не понимает, откуда эта, в которой мы все сидим. Кто-то отсюда немного похож на тех, кто у него там – я, например… Я непонятно говорю, да?

– Я понимаю.

– Он маму до сих пор не узнаёт. А мама его боится. И меня. И Смирнова.

– Смирнова-то почему? – спросил Самоваров.

– Не знаю. Наверное, потому что боготворит. Богов ведь боятся!

– А ты сейчас боишься кого-нибудь?

– Нет! Совсем никого! Я умею держать хвост морковкой. И несчастной никогда не буду. А уж что начнётся после фестиваля в Вене – если, конечно, папины вещи исполнят! – размечталась Даша.

– И что тогда будет? Чего ты ждёшь?

– Я им всем покажу!

– Кому? У тебя разве много врагов? Мне показалось, что как раз наоборот, все о тебе заботятся.

Даша уже достала руки из карманов, расстегнула шубку, развернулась из комочка в струнку. Её лицо горело не от мороза и было сурово.