Сын аккордеониста

Учебный 1964/65 год, шестой курс обучения на бакалавра, был для меня труднее всех предыдущих. Мне не удавалось получать удовольствие даже от езды «на велосипеде. После лета, проведенного в Ируайне, коридоры и аудитории Ла-Салье казались мне слишком темными; мои одноклассники – чужими как никогда; наши споры – между учащимися из города и из поселков существовало заметное соперничество – банальными, незначительными. Кроме того, мне так и не удавалось избавиться от образа отвратительной пещеры, которую мне демонстрировали мои вторые глаза.

Недели следовали за неделями, монотонно, без какого-либо разнообразия. По понедельникам у нас были контрольные по математике – на языке Ла-Салье «сложение»; по вторникам – по физике и химии; по средам – по философии, по четвергам – по литературе и истории искусств; в пятницу выставлялись оценки за неделю, и мы поднимались на классные подмостки, образуя ряды: лучшие – впереди, худшие – позади; по субботам мы приходили немного позднее и в часовне служили мессу, во время которой я играл на фисгармонии. По воскресеньям, снова отыграв на фисгармонии – на этот раз в церкви Обабы, я шел в кино с Адрианом, Мартином и Хосебой, а в солнечные дни отправлялся в Ируайн, чтобы немного побыть с Лубисом. Так и проходила моя жизнь, неделя за неделей: колесо, вращавшееся гораздо медленнее велосипедного или паровозного. Поистине тяжелое колесо, будто мельничный жернов. Я словно выхватывал фрагменты времени и крошил их.

Ничто не менялось. Особенно внутри меня. Медленное вращение никуда меня не приводило. Я хотел поговорить с Сусанной, чтобы она поведала мне еще что-нибудь о расстрелянных. И держал в голове намерение написать письмо дяде Хуану с той же самой целью. Но это все были невоплощенные проекты.

Постепенно для тех, кто приезжал в Сан-Себастьян на поезде, атмосфера в гимназии улучшилась. В нашей старой борьбе с городскими у нас появились преимущества, и, как сказал Гипо, наш инспектор, после выставления оценок мы оказались лучшими по всем предметам. Адриан, Кармело, я и некоторые другие morroskos, жившие в интернате, – именно так называли нас городские, morroskos, «крепыши», – были хорошими учениками и по оценкам всегда занимали места в первом ряду. Кроме того, Адриан, который из-за своих физических проблем никак не походил на morrosko, у него даже было освобождение от физкультуры, стал нашим официальным художником, когда к Рождеству подарил гимназии деревянную скульптуру, выполненную собственноручно: рождественские ясли с Младенцем, Святым семейством и животными. Капеллан гимназии, дон Рамон, объявил, что среди нас появился новый Берругете, а монах, преподававший историю искусств, похвалил эти скульптуры в издававшемся в гимназии журнале. Следующим после Адриана деятелем искусств был я, поскольку играл на фисгармонии, а иногда, по праздникам, и на аккордеоне. И наконец, окончательно подтверждал превосходство деревенских, пусть и по совсем иным причинам, Мартин. Его популярность в гимназии росла с каждым днем.

Мартин получал довольно плохие оценки, да и талантами никакими не выделялся, но он внушал страх своей храбростью, которую демонстрировал как в дворовых драках, так и в общении с преподавателями! Кроме того, учащимся было хорошо известно, что все контрабандные табачные и алкогольные изделия, имевшие хождение в гимназии, шли через его руки.

Иногда, когда мы выходили из поезда, Мартин велел нам следовать дальше без него, поскольку у него были «дела» в одном из баров этого района. Затем, уже на холме, где стояла гимназия, он догонял нас и показывал нам с Адрианом, что лежит у него в портфеле вместо книг: как правило, это были маленькие бутылочки коньяка «Мартель» и десяток аккуратно разложенных пачек американских сигарет «Филипп Моррис». Система распространения у него была прекрасно отлажена. У дверей гимназии, не доходя до Гипо, он вручал груз работавшему на кухне парню, который обычно уже поджидал его. «А где твой портфель?» – спросил его однажды Гипо. «Дома забыл», – не моргнув глазом, солгал Мартин.

Однажды, отстав от нас, чтобы сделать свое «дело» – был май месяц, учебный год подходил к концу мельничный жернов совершал свой последний тяжелый оборот, – Мартин задержался дольше обычного и мы с Адрианом вошли в гимназию, не дождавшись его. Инспектору мы сказали, что он опоздал на поезд. «Это наверняка неправда», – ответил он нам. Мы оба остановились, думая, что он задаст нам какой-нибудь вопрос. Но вместо этого он удалился по галерее, играя ключами и что-то насвистывая. Он пребывал в хорошем расположении духа, словно и на него весна оказывала положительное влияние.

Мартин появился в классе после перемены. Шел урок истории искусств, и преподаватель, монах, который написал хвалебную статью о резной скульптуре Адриана, объяснял нам с помощью диапроектора композицию картины Веласкеса «Пряхи». В какой-то момент я заметил, что среди одноклассников, сидевших вокруг Мартина, возникло некое волнение. Никто из них не смотрел на экран.