Сын аккордеониста

«Тереза, – сказал я ей, поднимаясь с постели. – Ты позволишь мне взглянуть на эти письма твоего отца?» Она на мгновение застыла. «Ах да, – наконец воскликнула она. – Военные бумаги!» Она открыла шкаф и вытащила картонную коробку, которую я видел в каморке под крышей гостиницы. «Я бы на твоем месте не писала рассказов про войну. Темы Германа Гессе гораздо интереснее. Я уж не говорю о песнях про любовь! Почему ты не пишешь песен про любовь? Послушай, какая красивая». Она вынула пластинку и поставила ее на проигрыватель. «То you, my love». «Это одной английской группы. The Hollies. – Мне показалось, что она хорошо произносит по-английски. – Ты знаешь их?» Я сказал, что не знаю. «В вопросах музыки ты совсем отстал от моды, Давид». Песня была немного грустной, не лишенной своеобразного очарования.

Тереза задержалась у двери, задумавшись о чем-то, нашептывая по-английски слова песни, повторяя припев: to you, my love, to you, my love. «Это я виновата», – сказала покорно, в духе песни; «Почему ты так говоришь?» – «Ты совсем запутался с этими военными историями. Мне не следовало показывать тебе проклятую тетрадь твоего отца. Теперь ты не в себе. Рассказ о войне! Кому только в голову такое взбредет!» Она повернулась ко мне и хлопнула ладонью по лбу. Я обнял ее за талию и выставил в коридор. «Именно это тебе и скажут на кухне. Кому только в голову придет обедать после трех часов!» Я поцеловал ее в щеку. Она втолкнула меня обратно в комнату. «Не стой здесь, в коридоре. Я не люблю, когда кто-то смотрит мне в спину». Тереза закрыла дверь. «Позвоню, чтобы сообщить тебе меню», – сказала она уже за дверью.

Умберто, старый Гоена, молодой Гоена, Эусебио, Отеро, Портабуру, учителя, американец. Я запомнил написание каждого из этих имен и мог представить их себе, как ботаник представляет себе лист самого обычного растения. Я вынул из коробки конверт, на котором было написано: Антонио Габирондо, Фронт под Харамой, и извлек лист бумаги. В конце письма стояла очень четкая подпись: Марчел.

Я удивился, прочтя его. Трудно было представить себе, что именем Марчел называли Берлино его близкие и друзья. Это была ласкательно-уменьшительная форма, которая, судя по всему, предназначалась хорошему человеку. Над подписью почерком, имевшим левый наклон, были написаны прощальные слова: «Zuek eutsi or tinko guk eutsiko zioagu emen eta» – «Будьте стойкими там, а мы будем стойкими здесь». Сам того не желая, я почувствовал, как эти слова отдались во мне с интонацией Убанбе или Опина, в произношении «счастливых селян», и это тоже было не так-то просто признать. Насколько я помнил, Берлино всегда говорил только по-испански.

Умберто, старый Гоена, молодой Гоена, учителя, американец. Сомнений не оставалось, это тот же самый почерк. Эти имена из списка написал Берлино, Марчел. И Отеро тоже почти наверняка было написано его рукой. А вот Эусебио и Портабуру – не его рук дело. Они определенно – теперь вопрос значительно прояснился – были написаны его близким другом Анхелем. Облегчение, которое я испытал в первое мгновение, длилось недолго. Главным ответственным лицом, похоже, был Берлино, но Анхель по-прежнему оставался убийцей. Не только простодушным человеком, который в сумятице войны оказался вовлеченным в компрометирующую ситуацию; не только трусом, которого обстоятельства заставили стать сообщником. К сожалению, не только.