Сын человеческий

Народ прибывал. Толпа гудела, все сильнее поддаваясь притворному воодушевлению. Я кричал вместе с остальными и непрерывно чувствовал, что эти приветственные клики обращены не к бывшему солдату, сражавшемуся в Чако, а к печальной тени, омытой пепельным светом. Да, от этого человека осталась только тень — ее-то нельзя сломить.

— Ну, что мы тут торчим? — засуетился Корасон Кабраль. — Пошли в кабачок к Канталисио, отпразднуем твое возвращение, Хоко, — и широким жестом пригласил всех. В темных глазах его вспыхивали искры веселья, по красному лицу струился пот. — Пошли в кабачок!

— Идемте, я плачу за угощение, сеньоры, — сказал я.

— Нет, — воспротивился Крисанто, — мне надо идти в Кабеса-де-Агуа…

— Ну, Хоко, — умоляюще протянул Корасон, — мы тебя не отпустим. Считай, что ты у нас в плену. Столько лет не был дома! Столько лет не видались — и вдруг такое неуважение. Не каждый год бывает война, которая так кончается.

Все опять радостно закричали.

— Ура сержанту Вильяльбе, доблестному герою Бокерона! — завопил Элихио Брисуэнья, желая умаслить Крисанто. — А помнишь, Хоко, Пунта-Брава? Я там потерял руку, а ты один захватил боливийское орудие вместе с расчетом и получил первое повышение.

— Рота Вильяльбы, смирно, ша-а-а-гом марш! — загремел Корасон, пользуясь случаем, чтобы спародировать военную команду.

Крисанто заморгал. Челюсть отвисла, он ничего не сказал, только из горла у него вырвался сдавленный нечленораздельный звук. В первый раз в его глазах мелькнуло что-то похожее на воодушевление: очевидно, этот военный клич задел чувствительный и глубоко запрятанный нерв, и Крисанто сразу же перенесся в пылающее от зноя ущелье, увидел пороховой дым, услышал пулеметную трескотню и взрывы. Он даже слегка шевельнул рукой, словно собрался метнуть гранату, а скорее всего это было рефлекторное сокращение мускулов, может вызванное неожиданным воспоминанием. Однако продолжалось это недолго. Он сразу же опять сник, одеревенел, птичий нос вытянулся, на шее вздулись жилы, в раскосых глазах появился отчужденный блеск. Но теперь он, видимо, уже слышал голоса и смех своих товарищей по оружию, видел их веселые лица, гримасы, лукавое перемигивание. Глаза Крисанто потухли, веки опустились. Он больше не противился, и мы повели его, как вола. Кучуи бежал рядом с отцом.

Наши сердца сковало молчание, поэтому процессия была печальной, несмотря на крики и смех. Мы почти тащили человека, награжденного тремя крестами — по кресту за каждый год боев и тяжких потерь, за каждый год яростного солнца, бессмысленных лишений на безбрежной равнине, в чреве которой кипела черная яростная нефть.

Поэтому мы шумели точно так же, как в тот год, когда на нас напала саранча. Тогда мы колотили в канистры, жгли костры, стараясь спугнуть и отогнать саранчу. Теперь мы шумели, чтобы оглушить Крисанто и не дать ему заметить тех страшных следов опустошения, которые оставила пронесшаяся война. Мы волокли его в кабачок, чтобы заблаговременно помочь ему забыть то, о чем он еще, наверное, не знал.

3

Собравшиеся в кружок женщины оживленно судачили, обступив старую монашку, которой наконец удалось пустить в ход свои ораторские способности и заговорить певучим вкрадчивым голосом:

— Смотрит он и ничего не узнает. Встретился с Кучуи и бровью не повел! Это с родным-то сыном!

— Видать, он совсем не в себе, сестра Микаэла, — поддержала ее одна из собеседниц. — Даже о Хуане Росе не спросил. Верно, ничего еще не знает…

— Да все он знает, — оборвала ее другая, — потому и не спросил. Если знаешь, так чего спрашивать!

— Тоже правда! — согласилась та, что поддержала старуху монахиню.

— Может, знает, а может, и нет, — снова заговорила монашка, оживленно жестикулируя; ее скуластые щеки задергались. — Если и знает, так притворяется незнающим. Стыдно, видать… Только нет, думаю, ничего он еще не знает. Видели, какое у него лицо? Как у покойника! Не будет христианин так скрывать свою тоску, если она его и вправду одолевает.

— Может, еще вернется Хуана Роса…

— А зачем? — отрезала старуха. — Сатана ее завлек в свои сети, не иначе! Больно кровь у нее горячая! На роду ей написан такой конец.

— Да и ранчо ее разрушено.

— Это дело поправимое, — вставила третья. — Хоко работящий и мастер на все руки.

— А Кучуй?

— Он все время жил один. Теперь у него хоть отец появился. Оба станут работать на своем участке. Хоко возьмет в жены другую…

— Вы что, не видели, какой он стал? — возразила старуха. — Разве он теперь работник!

— Все они возвращаются оттуда не в себе, поначалу вроде точно потерянные, потом это проходит, и они становятся такими же, как раньше.

— Или помирают, как Лоренсо Обелар. Приехал домой с чахоткой, только чтобы схоронить свои косточки в родной земле. Не хотел на чужбине умирать, сам про то говорил, слыхали…

— Эх, Крисанто Вильяльба, горемычный — одно слово! Ему еще хуже.

— Хорошо, что еще близнецы Гойбуру разделались с Мелитоном Исаси, а не то… — сказала одна из женщин, многозначительно глядя на старуху, — Крисанто сам захотел бы рассчитаться с ним за все, что тот ему сделал.