Сын человеческий

Двое беглецов направлялись к видневшемуся впереди лесу.; Они брели по колено в грязи, дышали ядовитыми испарениями. Путники даже не пытались защищаться от москитов, тучами летавших в багряной дымке. Нати несла ребенка, укутанного в намокшие лохмотья, которые некогда служили ей накидкой.

Касиано шел впереди и прокладывал ножом путь в зарослях,

— Здесь трясина! — простонала Нати, представляя себе, как болото засасывает всех троих.

— Нет… Дно песчаное, — соврал Касиано, желая успокоить ее.

Они остановились возле небольшого островка, чтобы перевести дух. Среди густых зарослей выделялись молочай и подорожник. Нати с трудом удалось выдернуть несколько побегов. Касиано стоял по пояс в горячей смрадной жиже и удивленно смотрел на жену.

— Пошли, — сказал он.

— Надо взять с собой эти листья. Ими хорошо раны лечить.

В траве послышался треск, напоминавший шум пересыпающихся в мешке костяшек. Касиано и Нати мгновенно переглянулись.

— Mboi chiní![45] — прошептали они в один голос.

От страха мурашки побежали по спине. Конец короткой передышке. Нати инстинктивно подняла ребенка повыше, чтобы уберечь его от страшной твари. Она вообразила, как та поднимается, готовясь броситься на них. Касиано удалось было вытянуть ногу из засасывающей грязи, но он не удержался, упал, и вонючая жижа поглотила его.

Мгновение — и, кроме двух лопнувших на поверхности пузырьков, Нати уже ничего не видела. Это мгновение показалось ей вечностью. Она прошла несколько шагов и, стараясь не замочить ребенка, стала шарить рукой в вязкой жиже. Но испачканный с ног до головы Касиано выбрался сам и, пошатываясь, подошел к жене; из ноздрей и изо рта у него текла грязь.

— Идем, идем, — еле выговорил он, отрыгивая воду.

Они направились к опушке, шлепая по черному месиву. Красноватые удушливые испарения поднимались над болотом и растушевывали их силуэты.

Вода постепенно расходилась кругами возле лопавшихся пузырей; около островка остались лишь оборванные стебли подорожника.

20

У разрушенной хижины яростно рычали собаки. Оскалив клыки, они обнюхивали убогое жилище, разбитое ударами прикладов и ног, рылись в разбросанном тряпье — тощие голодные боровы, а не собаки. Но, не найдя чем поживиться и поняв, что их надули, они снова превратились в гончих собак, которые чуют разлившийся по всей плантации запах беглецов, щекочущий их чуткие ноздри. Иссиня-черные морды тыкались в брошенную одежду, в набитый тряпьем тюфяк, лежащий на циновке, который служил колыбелью новорожденному, в глиняную миску, в железный котелок с погнутыми краями. Собаки скулили, обнюхивая вмятину, оставленную человеческими телами. Люди исчезли. Под взглядом налитых кровью собачьих глаз эта вмятина вновь обрела плоть. Глаза молниями вспыхивали над черной влажной землей. Немного повыше, куда не долетали молнии, побагровели и вздулись запястья охранников — с такой силой собаки натягивали поводки. Лица тоже побагровели и вздулись. Особенно лицо управляющего: он провел бурную ночь и выпил лишнего. Но больше всего его лицо побагровело от бешенства: он сам приказал снять колодку с этого менсу, даровал ему жизнь, а теперь тот сбежал.

Хуан Крус Чапарро злорадно поглядывал на управляющего.

Накричавшись до хрипоты на своих подчиненных, Агилео Коронель стоял, раскорячив короткие ноги, и только время от времени со зловещим видом молча сплевывал желтую слюну и угрожающе вертел во все стороны головой, сверкая золотым зубом. Коронель нарочно не закрывал рот. В минуты хорошего настроения управляющий любил повторять, что стоит ему захотеть, и по золотой коронке побегут сигналы, словно это телеграфный аппарат. Сейчас Коронель отнюдь не был в добром расположении духа, но чувствовалось, что он ждет от зуба тайных указаний.

— Чего стоите, ослы? — вдруг истошно завопил он.

Охранники засуетились, поводки еще больше натянулись. Чапарро начал выкрикивать приказы, стараясь перекрыть лай собак.

— Идите на юг! Обшарьте весь берег! Они, конечно, захотят перебраться через реку! Ловера, пойдешь в Моромби, оповестишь каждый пост. Живо отправляйся!

— Слушаюсь, начальник, — отозвался тот, к кому обратился Чапарро.

Другие охранники побежали к полицейскому участку, где уже стояли оседланные лошади.

— Леги! — окликнул одного из них Чапарро.

Охранник в тростниковом сомбреро застыл на месте, потом быстро обернулся и подошел к начальнику.

— Мы с тобой двинемся к переправе через Мондай!

— Есть! — ответил тот, явно польщенный вниманием. У парня потрескались губы, и он едва говорил.

— Я сделал все, что мог, хозяин, — промямлил Чапарро, проходя мимо управляющего.

Коронель ничего не ответил и пошел в контору.

Вскоре вся земля Такуру-Пуку задрожала и огласилась винтовочной пальбой, собачьим лаем, дробным стуком копыт.

А в полицейском участке, закованный в колодку, томился часовой, который покинул свой пост и потихоньку подкрался к дому управляющего, чтобы разглядеть через окно голую любовницу Коронеля. Она же, заспанная, с опухшим пьяным лицом, со спутанными космами, вышла, привлеченная шумом, на галерею и стояла там, не понимая, что происходит.

21