Сын эрзянский Книга вторая

— Сколько надо заплатить? — проговорил Ковалинский, чтобы положить конец неприятному для него разговору.

— Сколько стоит работа, столько и надо заплатить. Ты сам знаешь.

Ковалинский скривил губы. Но он не стал спорить, вынул из кармана три рубля и протянул Степану. У того еще оставалось немного денег от общего кошта, так что он черемису за изготовку досок заплатил четыре рубля. Кроме того, он уговорил мастеров заплатить хозяину, у кого они находились на постое. Те не стали спорить, отделили каждый по рублю.

Старик черемис, провожая их от двора, сказал:

— Вы хоть немного бешеный, когда много-много пьете, так ребята хороший. А вот Арыптышень сапсим не пьет, очень-очень плохой.

— Вто это Арыптышень? — спросил Степан.

— Длинный волос, который палкой бьет за Исуса. Самый настоящий Арыптышень.

Все, конечно, догадались, о ком говорит старик, и засмеялись.

— А что это значит — Арыптышень? — опять спросил Степан.

— Арыптышень — много-много плохой, живет там, под землей, проговорил старик и рукой показал вниз. — Каждый ночь выходит людей пугать,

— Это они, вишь ли, так называют сатану, — кому еще жить под землей, — разъяснил Бангуж.

Старик заулыбался и кивнул в знак того, что его поняли правильно.

«Мастера-иконники», получив расчет, отправились пешком на волжскую пристань.

— Ну, Дмитрич, извиняй, если что не так, — сказал за всех Бангуж, поклонился.

Спустя два дня уехали и Степан с Ковалинским. Эти два дня они и занимались иконостасом, а потом поп выдал им для консистории «бумажный вид» на окончание работ. Поп все ворчал, то не хорошо, это не так. Степан, будь воля его, плюнул бы и уехал, но Ковалинский до конца с ним был подчеркнуто вежлив, терпелив и делал вид, что прислушивается к его советам.

— С подобными людьми иначе нельзя, грубостью их не проймешь, — оправдывался он. — Вот он возьмет и напишет в Казань своему начальству жалобу, тогда иди и объясняйся. Нет, с такими фанатиками только так и можно.

22

Намерение остановиться на денек-другой в Нижнем Ковалинскому пришло уже на пароходе. Может быть, он хотел сделать Степану приятное, чтобы развеять тот неприятный холодок в их отношениях, устойчиво разделявший их после ссоры с платой за доски.

— Побродим по ярмарке: людей посмотрим, себя покажем, — беспечно сказал он, обняв Степана за плечи. — Остановимся?

— Как хотите, — буркнул Степан.

Помолчали. Было раннее утро, по широкой речной воде плавали розовые клочья тумана. Всходило солнце. Далеко впереди, там, где река широко сливалась с небом, поблескивали купола нижегородских храмов.

— Ты все сердишься? — осторожно спросил Ковалинский.

Степан пожал плечами.

— Нет, чего сердиться...

— Я понимаю, ты устал с этими Бангужами и Шишигами, но, веришь ли, они мне показались толковыми мужиками, когда я их нанимал. Особенно этот Бангуж, такой благообразный, рассудительный...

Степан спросил о Дмитриеве, о том, закончили ли они работу в Майдане.

— Да, да, там все закончено, и Дмитриева я отпустил, — сказал Ковалинский.

«Значит, не бывать мне в Майдане...» — с грустью подумал Степан, вспоминая Устю, светлые весенние ночи, и та тревога и растерянность, которую тогда испытывал Степан, которая отравила столько счастливых минут, казалась теперь каким-то досадным недоразумением. Теперь-то он чувствовал, что из всех тех лет, которые он прожил на земле, только в прошлую весну он и жил-то по-настоящему. Именно в те дни он как бы стряхнул с себя детские наивные сны, неопределенность мечтаний о своем будущем. Все увиделось с такой пронзительной ясностью: и Ковалинский, и иконописное ремесло, и Анюся, и своя жизнь!.. Нет, он не сердился на Петра Андреевича, он и о той перепалке забыл. В душе устойчиво жило какое-то смутное предчувствие, что все это уже в прошлом, а Петр Андреевич уже далекий, чужой ему человек...

В Нижнем Ковалинский намеревался походить по ярмарке, поискать подарков для Варвары Сергеевны и Анюси, загадочно говоря при этом о какой-то скорой свадьбе и поглядывая на Степана. Однако Степан остался безучастным к этому сообщению и понуро таскался за Ковалинским по ярмарочной толчее. Наконец он сказал, что устал.

— Да и я устал до смерти, — согласился Ковалинский. — Сейчас пойдем на выставку, отдохнем.

— Какая выставка? — вяло спросил Степан.

— Да художественная. Я хоть и не поклонник этой новой французской манеры, однако заглянем. Я думаю, и тебе не понравится.

И они пошли на выставку.

Степан как только вошел в первый зал, так и остался там стоять. Он был придавлен, уничтожен огромной картиной во всю стену, которая называлась «Северная идиллия[4]». Да и никак не верилось, что это картина, что она написана руками человека, вот такой же, как и его рука, и такими же красками, какими работал он. Но тогда откуда берется этот солнечный живой свет, эта ликующая чудная природа?.. Нет, он отказывался верить тому, что видели его глаза!..

Но то, что он увидел дальше, еще глубже и острее поразило его.