Сын эрзянский Книга вторая

— Чего же это? По капле всем не хватит! — заговорили разом мужики. — Добавь, старшой, не жмись.

— Это у нас будет вроде магарыча. С Ковалинским ведь мы не пили, договор был насухо, а сухая кисть, сам знаешь, дерет грунтовку!..

Делать было нечего, пришлось Степану раскошелиться.

Белобородый о чем-то пошептался с чернобородым, взял у него деньги и мигом исчез.

Степан спросил, как их зовут.

— Меня называй дядя Павел, я годами старше тебя, — строго сказал мужик со страшной черной бородой. — А ежели хочешь сделать уважение, зови Павлом Ивановичем. А этот, — показал он рукой на маленького бойкого мужичонка, — Шишига. Его и жена называет Шишигой.

— Тебя и самого-то никто не называет Павлом Ивановичем! — звонким фальцетом закричал Шишига. — Ты для всех Бангуж, а никакой не Павел да еще Иванович. Бангуж — и все прозвание. А меня люди величают Митрофаном Митрофановичем.

— Митрофан Митрофанович! — передразнил Бангуж. — Вишь ты, не забыл, каким именем крестили!..

Так они друг с другом пререкались, пока не пришел их товарищ, которого, как оказалось, звали Сивым Егором. Этот Егор принес деревянный полуведерный лагунчик.

— Это, любезные друзья, черемисский самогон! — объявил он с воодушевлением. — Дали больше — взяли дешевле! А крепок, дьявол, не хуже царской!..

Степан вышел во двор поискать хозяев. Надо было договориться о жилье, о пище, о плате, какую они возьмут. Он просунулся в первый сарайчик, где были ребятишки — четверо или пятеро, и все без порток, в рубашонках до пупков, и все грязные, обросшие одинаково. Они испуганно сбились в угол, вытаращились на него, и сколько Степан ни добивался, где мать или отец, они молчали.

Во втором сарайчике его встретила молодая женщина в длинной вышитой на эрзянский манер белой рубахе. На голове у нее возвышалось что-то вроде кокошника, покрытого синим платком. На ногах — остроносые лапти. Она была чем-то очень похожа на эрзянскую женщину. Не хватало только пулая. Но и она, сколько он с ней ни заговаривал по-русски и по-эрзянски, лишь улыбалась и мотала головой.

В третьем сарае он наконец увидел старика. Старик сидел на толстом чурбаке и плел лапоть. Он встал навстречу Степану и, улыбаясь, заговорил:

— Поди-ка, поди-ка...

Степан пожелал ему доброго здоровья и спросил, он ли хозяин.

— Хозяин, хозяин, — сказал тот, мотая в такт словам головой.

— Нам надобно варить пищу. Понимаешь? Есть у вас кому варить? — спросил Степан.

— Понимай, понимай. Варим. Мой баба тебе варит.

По-русски он говорил очень плохо, но все же Степану удалось договориться с ним обо всем. Он дал ему денег за еду и за постой. У старика дрожали руки, когда он брал деньги, а потом никак не мог найти место, куда бы их положить. Наконец он их сунул в щель в стене. Его широкое скуластое лицо все время улыбалось с любезной приветливостью, а узенькие глазки в то же время с колючей настойчивостью пробегали по Степану и поблескивали то с хитринкой, то с недоумением. Освободившись от денег, он протянул руку к висящему на стене берестяному кузовку, достал оттуда плотно свернутый табачный лист, который был пропитан какой-то темной смолистой жидкостью, и протянул его Степану. Не зная, что с ним делать, Степан вернул ему лист. Тогда старик положил табак себе под язык и принялся, причмокивая, сосать, и по старому лицу его разлилось простодушное детское удовольствие.

Степан отправился посмотреть церковь, где им надлежало работать. Она была небольшая, срубленная из толстых сосновых бревен. Колокольня состояла из двух ярусов. В проемах верхнего яруса виднелись четыре колокола, один большой и три маленьких. Дверь церкви была заперта на большой амбарный замок. Поп, видимо, заметил в окно Степана и уже спешил к нему, и медное распятие на его груди качалось, как маятник.

— Помру, велю похоронить себя под алтарем, — радостно говорил он, отпирая замок. — Эту церковь построил я, ради нее я тут и жизнь прожил, и вот гляди — церковь стоит! Стоит! — воскликнул он. — Как свеча божья в логове языческом!.. — Он стиснул в сухом жилистом кулаке медное распятие, а глаза его сияли сурово и торжественно, как у победителя.

Степан осмотрел пустые стены церкви, пустой иконостас, собранный из тесанных топором брусьев. Новыми, чистыми были и филенки царских врат.

В алтаре на полу стояли четыре большие иконы, темные, старые.

— Эти я выхлопотал из Москвы! — гордо сказал поп. — Их надо немного почистить. Сумеешь?

Степан спросил, исправно ли черемисы ходят к службе. Поп вздохнул, зло насупился и, брызгая слюной, опять заговорил о темных язычниках, о том, как всю жизнь он бьется с ними, прививая им православную веру. Конечно, еще и теперь приходится их загонять в церковь палкой, особенно стариков. Упрямый народ. Знамо, язычники, чего с них возьмешь, живут в ереси, в темноте. Но он приведет их ко Христу, к свету истинному, к жизни чистой и праведной!..

Слушая попа, Степан вспоминал отца Севастьяна и думал о том, что его бог гораздо бы скорее утвердился здесь, чем бог этого злого, яростного попика...