Сын эрзянский Книга вторая

Она уехала на другой день. Работник Семен повез ее на телеге. Отец Севастьян давал наказы дочери, но она плохо его слушала — она смотрела в окно, где стоял Степан. Она опять была грустная и печальная и так на него смотрела, точно прощалась с ним навеки.

Так оно и оказалось. После троицы в Майдан приехал человек, назвавшийся «мастером от Ковалинского». Он привез для Степана письмо, в котором Петр Андреевич писал, чтобы Степан немедленно выезжал в черемисское село Чурвел Царевококшайского уезда — там его уже ждут три мастера, а он, Степан, будет у них за старшего.

Было и другое письмо — от отца. Отец писал, что они с матерью переехали в Алатырь, живут у Ивана, что дом надо ремонтировать. За каждым словом Степан чувствовал просьбу о деньгах.

Было и третье письмо — от Анюси: конверт перевязан розовой ленточкой, от бумаги исходил запах духов.

Анюся писала, что соскучилась, что ждет не дождется его, Степана, что погода у них в Казани плохая и она никуда не ходит, сидит дома, вышила скатерть, что мама и папа здоровы...

Письмо было короткое, но Степан и не обратил на это внимания, а скоро и вовсе забыл о нем. Другие мысли, другие заботы его одолевали. Из памяти не шла Устя, и с каждым днем он все острее и болезненнее чувствовал тоску по ней и невозможность уехать, не повидав ее. Вдруг в голову приходили иные мысли — об отце, о том, как они теперь живут в Алатыре и надо бы им послать денег, а денег при себе нет... И о Ковалинском думалось, но уже как-то отчужденно, как бы словами, которые говаривал Дмитриев. Но что делать сейчас, потом?.. Опять жить зиму в Казани, писать иконы? Нет, это казалось невозможным, непосильным. Учеба? Москва?.. Но где эта Москва?.. Вот Алатырь — другое дело, там брат, а теперь и отец, мать, братья...

А между тем надо было отправляться в какое-то черемисское село, где его уже ждут три мастера, — Ковалинский подробно расписал, как туда ехать.

— Ну вот, — сказал Дмитриев, — все и образовалось в лучшем виде.

Но Степан только огорченно махнул рукой.

— Что, не рад? Так оно всегда и бывает, друг мой... Все собрал? Тогда пошли, провожу тебя до пристани.

Степан растерянно озирал избу, где жил, сундук, на котором спал. Перед образами по-прежнему ровно горела лампадка.

— К отцу-то зайди проститься, — сказал Дмитриев, лукаво прищурившись и посапывая трубкой.

Степан постучал в дверь, в которую столько раз входил тайно с радостно и тревожно бьющимся сердцем. Точно так же билось у него сердце и сейчас, хотя он знал, что Усти нет.

Отец Севастьян сидел за столом и что-то читал, далеко отстранив книгу и откинув голову.

Степан сказал, что хозяин прислал письмо и велит ехать в другое место. Он говорил все это с запинками, с волнением, посматривая на заправленную высокую кровать Усти с горой белых подушек.

Отец Севастьян молча выслушал Степана, вздохнул, посмотрел за окно, на блещущий солнечный день. Должно быть, он о чем-то задумался, и Степан, по правде говоря, маленько испугался: а вдруг как он вспомнит Устю?..

Но отец Севастьян опять вздохнул, посмотрел на Степана с какой-то спокойной печалью, как тогда и Устя смотрела на него из телеги, и сказал:

— Ну что ж, коли так, путь тебе добрый, поезжай с миром.

Потом они шли с Дмитриевым по Сурской пойме к пристани. Травы уже поднялись, луга густо желтели сурепкой, сияло нежаркое солнце, и белые кудрявые облака бежали по синему небу, точно сказочные корабли.

Грустно было Степану уезжать, но Дмитриев, словно читая у него в душе, говорил хорошие и ободряющие слова о том, что художнику нельзя тратить силы на всякие мирские заботы и думать об устроенной оседлой жизни, он должен отдаться ветру жизни и плыть, как эти вольные, светлые облака — не ведая куда и зачем.

Но от этих слов еще грустней сделалось Степану, а сам Дмитриев стал еще дороже и ближе. Да и страшно горько было думать, что не увидит он больше и Усти, и отца Севастьяна!..

На пристани он едва удержал слезы:

Дмитриев обнял его на прощание и сказал:

— Мир велик, может, и не придется свидеться, но не забывай, что тебе говорил старый иконник соловецкий...

20