Сын эрзянский Книга вторая

А товарищи его уже шумели на всю деревню. По двору бродил пьяный Егор в распущенной рубахе и что-то орал во все горло, а возле каждого сарая стояло по мужику-черемису, словно часовые, и вид у них был весьма воинственный.

— Чего раскричался, Егор? — спросил Степан, подходя к нему.

— Не пускают меня, а я хочу посмотреть на ихних баб!

— Пойдем-ка ложиться, баб посмотришь завтра.

Степан взял его под руку и потащил в деревянную избу. Здесь творилось что-то невообразимое. Здоровенный Бангуж сидел на развалившемся очаге, брал горстями угли с золой, сыпал себе на голову и, гнусавя на манер попа, тянул: «Крещается раб божий Паву-у-ул!..» Шишмига, голый, без рубахи, вертелся на животе по соломе и кричал сиплым фальцетом: «Карусель!.. Карусель!..»

Черемисская самогонка, должно быть, помутила им разум. Шишига с Бангужем шумели и бесчинствовали здесь, в избушке, а Егор все время прорывался во двор, ругался и кричал: «Дайте посмотреть на черемисских баб! Я их не трону, только погляжу!..» Степану пришлось связать ему ноги. Наконец они обессилели, повалились кто как и только бормотали что-то бессвязное.

Степан вышел во двор. Был уже поздний вечер, заря потухла, над черным лесом висел тонкий серп месяца, по низинкам плавал туман...

Степан постоял, послушал мертвую тишину черемисского селения и пошел в сарай к старику.

— Мне бы где-нибудь прилечь, — сказал он тихо, просунувшись в темноту избушки.

Старик, лежавший почти на пороге, отодвинулся и показал на освободившееся место. Степан, не снимая сапог, лег рядом с ним. В прорехах между древесной корой, из которой была крыша, виднелись мерцающие звезды. «Как они живут здесь? — думал Степан о черемисах. — Ни пола, ни потолков... А зимой, должно быть, все собираются в рубленую избушку... Но, может быть, они счастливы и так? Навряд ли, да и разве в той же Казани так ли уж много счастья? Где-то мается Никоныч, мается тетя Груня со своим безногим мужем и детьми... А в Алатыре мается брат Иван со своей семьей... И куда ни посмотришь, везде нужда, нужда, нужда, везде смертная битва за копейку, за кусок хлеба. И как православная вера помощница в нужде, так и языческий керемет что-то не шибко спешит с помощью своим черемисам. Но что же тогда? Неужели эта проклятая нищета — вечный удел всех смертных?..

21

Всю неделю мастера работали исправно, вели себя смирно и о выпивке не заикались. Бангуж со смиренным достоинством говорил Степану:

— За водку нас, Степан Дмитриевич, не ругай. В жизни у нас одна только радость — выпить. Посуди сам, чего хорошего мы видим в жизни, особенно вот здесь, в этой дыре? Да и вся наша жизнь проходит по таким бедным и темным дырам. Тут с тоски повеситься можно...

Степану польстило, что его назвали Дмитриевичем. Так его нигде еще не называли.

— Ты на нас надейся, мы тебя не подведем. Не смотри, что пьем — дело не забываем. Сделаешь нам хорошо — отплатим тем же дважды.

Но только первая неделя оказалась спокойной — дальше «мастера-иконники» пили черемисский самогон почти каждый день. Иногда по утрам они заявлялись в церковь, где работал Степан в одиночестве, садились в алтаре и канючили у «Дмитрича» деньги, однако денег уже у Степана не было.

Степан извелся с такими помощниками и написал Ковалинскому письмо с угрозой, что уедет отсюда «к чертовой матери», если он сам не приедет.

Но Ковалинский не спешил ехать, да и не отвечал Степану. И у Степана опускались руки, работа у него шла вяло, медленно, хотя поп и торопил его. Наконец он не выдержал и однажды сказал ему, чтобы он убирался к черту. Поп вздрогнул, отскочил от него, сжимая в кулаке распятие, завизжал:

— Богохульник!.. — И, размахивая широкими рукавами рясы с заплатками на локтях, выскочил из церкви.

Одна была отрада у Степана — по воскресеньям он уходил с черемисскими девушками в лес. Они собирали по опушкам и вырубкам землянику, пели свои тягучие и грустные песни, очень похожие на эрзянские. Временами Степану даже казалось, что он в своей Баевке, что стоит ему пойти на песню и он увидит Дёлю...

Наконец приехал Ковалинский, но работы оставалось уже мало — установить доски в иконостас.

Хозяин удивился, что так мало сделано четырьмя мастерами!..

— Чем же вы тут занимались?

Степан пожал плечами и ничего не сказал. Но поп обо всем доложил, и Петр Андреевич больше не попрекал Степана. Однако первый за четыре года скандал у них произошел и вспыхнул неожиданно — из-за платы столяру-черемису, который делал доски для икон.

— Я его не нанимал, — вспылил Ковалинский. — Поп нанимал, пусть он и платит.

— Но поп отказывается, — сказал Степан. — У него нет денег.

— А у нас с тобой есть деньги, чтобы раздавать их черемисам?!

— Тогда я заплачу из своих, — сказал Степан.

— У тебя их тоже немного останется, если будешь раздавать! .

— За четыре года, думаю, я все же заработал сколько-нибудь!

Ковалинский дрожащей рукой дотронулся до своей бородки, кинул на Степана недоумевающий взгляд. Это для него было ново. Раньше Степан никогда не говорил о том, сколько он зарабатывает.