Сын эрзянский Книга вторая

Ковалинский даже не посмотрел на него. Походив, он вдруг взял с длинного стола доску для иконы и сказал:

— Ну хорошо. Вот тебе доска, как ты начнешь писать?

— Сначала надо сделать левкас, потом уж писать, — с неожиданной смелостью ответил Степан.

— Левкасить умеешь?

— Умею!

Тонкие губы Ковалинского сложились в еле заметную улыбку. Он поставил доску на место и сказал:

— У меня уже живет один паренек твоих примерно лет. Двух учеников держать я не могу, и со временем мне придется сделать выбор. Так что пока я тебя беру, но обещать многого не могу. — И Ковалинский в первый раз улыбнулся по-настоящему. — Спать будешь здесь, в мастерской, есть — на кухне, — сказал он. — А звать меня — Петр Андреевич.

— Я уже знаю! — нетерпеливо проговорил Степан. Внутри у него все кипело от нахлынувшей радости, и было такое ощущение, словно он парит в воздухе.

— А, Груня! Она тебя так расхваливала и так просила за тебя, что я не мог устоять.

Дверь за спиной Степана скрипнула, и Петр Андреевич сказал:

— А вот тебе и товарищ!

Степан оглянулся.

В мастерскую вошел невысокий, тонкий и чернявый, как цыган, парень в красной рубахе, в начищенных сапогах. В его повадке, в его пренебрежительном взгляде, которым он окинул Степана, чувствовался хозяин.

— Ну вот, знакомьтесь, — сказал весело Петр Андреевич. — А чтобы не скучали ваши руки, сделайте левкас. — И выбрал из груды заготовок две доски. — Это тебе, Яков, а это тебе, Степан.

Ковалинский ушел.

— А, черт! — заругался вдруг Яшка и бросил свою доску. — Я хотело смотаться в город, а тут теперь возись!.. — И так он долго ругался с какой-то нарочитой храбростью — должно быть, просто форсил перед новым учеником своим положением. Но Степан не обращал внимания на Яшкины хитрости. Он осмотрел доску. Доска была выстругана грубо. Он бы сам выстругал лучше. Теперь придется рябинки сгладить при левкасе.

— Чего смотришь? Не нравится? — напустился вдруг Яшка на Степана. — Или не знаешь, с какого конца начинать?

— Знаю, — спокойно сказал Степан. — Плохо выстругана доска, вот и смотрю.

— Ну вот еще, плохо! Прекрасно выстругана!

Степан не стал спорить. Он спросил, где мел и где сито, чтобы просеять мел.

— Для чего просеивать мел, он и без того просеян... — поворчал Яшка, однако подал сито, а потом все посматривал, как и что делает Степан.

Клей топили в кухне на плите в двух жестяных банках. Здесь же рядом кухарка Фрося варила обед, и Яшка то и дело цапал Фросю за толстый бок. Фрося молча и блаженно улыбалась. Было видно, что ей не впервые Яшкины приставания.

Клей в Яшкиной банке закипел и вылился через край на раскаленную плиту. В кухне поднялся невообразимый чад. В это время зашла хозяйка — Варвара Степановна.

— Что у вас тут происходит?! — звонко вскрикнула она. — Фрося, сейчас же открой окна и двери!

Фрося, видно, не привыкла быть поспешной. Ходила она лениво, вразвалку, переваливаясь, как утка. Яшка, конечно, сделал вид, что он тут ни при чем, и сосредоточенно мешал в банке клей палочкой, хотя клей уже давно пора было снимать. Но Степан молчал — откуда он знает, как у этого Ковалинского заведено готовить массу для левкаса... Он почувствовал на себе пристальный взгляд хозяйки, но в это время клей в банке стал подниматься и пузыриться, и Степан не взглянул на хозяйку. Потом уж, когда он пошел с банкой в мастерскую, он увидел ее: лицо чистое, белое, большие серые глаза, волосы зачесаны гладко и собраны на затылке в большой узел. Она показалась Степану настоящей барыней — таких женщин он вблизи не видал.

В мастерской Степан и Яшка молча занимались своим делом. Яшка, видно, был сердит на Степана и ждал момента, чтобы поймать новенького на ошибке, однако Степан быстро сделал левкас и поставил доску сушиться подальше от окна, чтобы солнце не падало и не испортило. У Яшки левкасная масса и правда подгорела и была коричневатой.

Степан вышел на крыльцо. День был ясный и теплый, и солнце тысячами зеленых блесток сверкало в прозрачных тополях — почки уже лопнули, листочки тронулись в рост. А трава возле тротуаров уже густо зеленела, и кое-где у заборов сверкали первые желтые цветочки. Весна!.. А Степан и не чаял в эту трудную зиму дождаться весны, тепла, солнца... И вот теперь и зима, и барак, и мастерские, в которых негде было спрятаться от сквозняков и холода, — теперь все это показалось жутким, страшным сном. Как-то у него пойдет дальше жизнь?.. Впрочем, об этом подумалось легко, беспечально — словно только в ответ на вчерашнее отчаяние, которое сегодня вызывало улыбку. Теперь все будет зависеть от него одного, а в Яшке он не чувствовал серьезного соперника...

Яшка оказался легкий на помин — он вышел на крыльцо, сел рядом со Степаном и, далеко сплюнув сквозь редкие зубы, спросил:

— Издалека тебя прибило в Казань? Не вздумай врать, я сразу догадался, что ты парень нездешний. Ты кто — чуваш?

— Я — эрзянин! — сказал Степан.

— Эрзянин? Подох бы сегодня утром и никогда не узнал бы, что на свете живут какие-то эрзяне. А где ихняя земля?

— По реке Суре. Слышал такую реку?