Сын эрзянский Книга вторая

— Ей богу, никогда не слышал. Знаю русских, татар, чувашей. И про цыган знаю. Про эрзян не знаю.

— Ну вот, будешь знать, — сказал Степан.— А ты сам, случаем, не цыган?

Яшка расхохотался.

— Кто знает, может, и из цыган. Мать у меня русская, а отца не знаю, не помню, никогда его не видел. Да мне все едино! — И Яшка опять ловко цыкнул сквозь зубы и тряхнул черной кудрявой головой. Под плоским и широким носом у него уже обозначились темные усы, а губы были толстые и красные, как у девушки.

— Ты не печалься, я тебя всему научу, — сказал Яшка. — Я вижу, что впервые у хозяина, у тебя еще нет ни к чему догадки, а я уж знаешь сколько их прошел?! Со мной, брат, не пропадешь...

Степан молчал, сдерживая улыбку.

Но не мог молчать Яшка.

— Пойдем после обеда на Волгу! Она, говорят, разлилась до самого города.

— А чего там увидим? Вода — она везде вода.

— Весь город ходит смотреть разлив, а ты — везде вода! — И Яшка презрительно сплюнул.

— Ну и пусть ходят, кому нечего делать...

Признаться, Степан в эту минуту ни о чем другом не думал, как только о рисовании. Вот просохнет заготовка, и он попросит хозяина самостоятельно написать что-нибудь. Ведь разрешил же он сделать левкас... Как Степан соскучился по рисованию!.. Целую зиму не пришлось ни разу взять в руки кисть. Рисовал он только мысленно да во сне. И вот наконец он снова может взять кисти! Скорей бы ушел Яшка смотреть эти разливы!..

С верхнего этажа по лестнице вприпрыжку сбежала девочка лет пятнадцати. Она, видно, не ожидала увидеть на крыльце парней и остановилась на минутку, с любопытством поглядела на Степана, на его длинные немытые космы. А Яшка вскочил, заулыбался. Девочка, однако, фыркнула, сбежала с крыльца и быстро, перекинув косу за спину, зашагала по деревянному тротуару. Наверное, она чувствовала, что ребята наблюдают за ней.

Яшка сплюнул и сказал:

— Анюся, хозяйская дочь! Хороша?

Степан пожал плечами.

— А ноги-то, а? Видал? Толстые, не хуже маминых.

— У Фроси куда толще, — сказал Степан с досадой на Яшку, на его беспрестанное цыканье.

— Фрося — другой фрукт. Она бестолковая. — Яшка опять сплюнул и заговорил, посмеиваясь: — Откровенно говоря, глупая куда покладистее, чем умная...

Степан промолчал, потом поднялся и пошел в мастерскую. Покрытые левкасом доски понемногу подсыхали. Яшкина была почти уже сухая. Он, видимо, мало положил масла, а клея больше, чем надо...

Степан принялся рассматривать кисти. Их было очень много, и самых разных. Столько кистей не было даже у Колонина, не говоря уже о Тылюдине и Иванцове.

Теперь он был один в мастерской и мог все подробно рассмотреть: кисти, палитру, сохнущие по стенам иконы... Он подошел к мольберту: чистый, приготовленный для работы, загрунтованный холст. И отчего-то вдруг у Степана перебилось дыхание — он стоял и не мог оторвать глаз от чистого полотна.

Стукнула дверь, послышались быстрые шаги. Это был Петр Андреевич.

— А, ты здесь! — сказал он, точно не ожидал увидеть в мастерской Степана.

Степан, сам не зная почему, смутился и отошел от мольберта. «Сейчас спрошу — можно ли порисовать», — подумалось ему, однако Петр Андреевич, поискав что-то на широком подоконнике в стопке бумаг и журналов, так же быстро ушел из мастерской, и Степан опять остался один.

Теперь он внимательней рассмотрел иконы, висевшие на стенах и стоявшие на полу возле стен — все это были одни почти казанские святые, которых рисовали и прежние учителя Степана, но тут письмо было потоньше, в тонах было больше мягкости, в выражениях ликов проглядывало что-то живое, и все это еще больше взволновало Степана, рисовать уже тянуло так нестерпимо, что он не мог противиться. На палитре были островки свежей зеленой краски — должно быть, Петр Андреевич собирался писать, потому что на столе возле окна лежала начатая икона архангела с намеченными контурами всей фигуры, крыльев, плаща, с рукой, держащей на плече тонкий прутик разящей нечистую силу шпаги. В теплом коричневом тоне были написаны крылья, золотисто желтел нимб, переходя в живой телесный цвет лица, и почему Степан решил, что плащ должен быть светло-зеленый, он и сам не знал, но только когда тронул его зеленой краской, которая уже была на палитре, цвет не разбил всего намеченного единства, которое Степан ощущал всем своим существом. И это придало смелость руке, а все страхи и опасения вмиг отлетели, и Степан писал, забыв обо всем на свете.

Внезапный испуганный крик Яшки:

— Чего ты делаешь?! — вернул его к действительности. В самом деле, что это он наделал?! Теперь хозяин выгонит его на улицу и придется опять плестись в барак, с которым он так поспешил проститься в душе своей...

— Ты не говори, Яша, — пробормотал Степан.

— А чего не говорить, сам увидит! Как войдет, сразу увидит. — Яшка торжествовал. Он опять почувствовал себя хозяином положения.

Что было делать? Степан чуть не плакал от горя. А Яшка допекал его рассказами, как бывает строг Петр Андреевич, когда что-нибудь посмеют сделать без его ведома.

Тут послышались быстрые шаги хозяина. Яшка прошептал:

— Теперь держись! — И принялся перекладывать на полу доски.