Сын цирка

Пытаясь сбросить ящерицу с волос, оторопевший Мартин Миллс полоснул бритвой себе по носу. Неприметный ветерок шевелил пепел от противомоскитной спирали, и миссионер наблюдал за тем, как капли крови падают с него в раковину, полную воды. Он давно отказался от бритья мыльной пеной – простое мыло его вполне устраивало. За отсутствием мыла он побрился, окуная бритву в холодную, с кровью воду.

Было только шесть часов утра. Мартину Миллсу надо было скоротать еще час до мессы. Он думал, что хорошо было бы заявиться в церковь Святого Игнатия пораньше; если бы церковь не была заперта, он мог бы спокойно посидеть на одной из скамеек – что, как правило, помогало. Но его дурацкий нос продолжал кровоточить – миссионер не хотел заляпать кровью всю церковь. Он не взял с собой в поездку носовые платки – придется их купить, – так что на текущий момент он выбрал пару черных носков; хотя они были из тонкого материала и почти ничего не впитывали, но, по крайней мере, на них не была видна кровь. Он намочил носки в раковине и выжал их. Держа по носку в каждой руке, он сначала с одной стороны, а затем с другой нервно прижал их к порезу на носу.

Глядя, как Мартин Миллс одевается, можно было подумать, что миссионер находится в глубоком трансе; менее пристальный наблюдатель мог бы сделать вывод, что у подвижника не все дома, поскольку он почему-то не расставался с носками. Неловко потянув брюки, он во время завязывания шнурков на туфлях держал носки в зубах, – то же самое, когда застегивал пуговицы на рубашке с коротким рукавом… Эти, как правило, простые действия превращались в трудноисполнимые, требующие чуть ли не спортивной подготовки; эти неуклюжие ухищрения, граничащие с подвигом, чередовались с постоянным промоканием носа. Во вторую петлицу рубашки Мартин Миллс просунул серебряный крест вроде нагрудного знака, заодно заляпав рубашку кровью, поскольку руки из-за носков тоже уже были в крови.

Церковь Святого Игнатия была уже открыта. Отец настоятель открыл ее в шесть часов утра, так что Мартин в ожидании мессы выбрал себе место поудобней. Некоторое время он следил за тем, как мальчики-служки расставляют свечи. Он сидел на скамье в центральном ряду, попеременно молясь и промокая кровоточащий нос. Он увидел, что скамейка перед ним – для коленопреклонения – крепится на шарнирах. Он не любил такого вида скамейки, поскольку они напоминали ему о протестантской школе, куда Дэнни и Вера отправили его после Фессендена.

Школа Святого Луки принадлежала к Епископальной церкви; по сути, как считал Мартин, это едва ли была религиозная школа. Утренняя служба состояла лишь из пения псалма, молитвы и духоподъемной мысли на день грядущий, после чего следовало на удивление светское напутствие, которое трудно было назвать благословением, – оно сводилось к мудрым советам усердно учиться и никогда ни у кого не списывать. По воскресеньям надлежало посещать церковь, но в часовне Святого Луки служба была настолько условно епископальной, что для молитвы никто не опускался на колени. Вместо этого учащиеся сидели развалясь на своих скамьях; возможно, они не были искренними приверженцами этой Церкви. И всякий раз, когда Мартин Миллс будет пытаться опустить откидную подставку, чтобы, как положено, встать на колени для молитвы, его сокурсники и соседи по скамейке будут крепко удерживать откидной генофлекторий в вертикальном, немолитвенном положении. Они предпочитали использовать эту скамеечку как подставку для ног. Когда Мартин пожаловался директору школы, преподобный Рик Атли сообщил ему, учащемуся младшего курса, что только старшекурсникам-католикам и старшекурсникам-иудеям разрешено посещать богослужения в церквях и синагогах по их выбору, а пока Мартин среди младших, пусть следует правилу часовни Святого Луки, – иными словами, никакого тебе коленопреклонения.

В церкви Святого Игнатия Мартин Миллс опустил подставку и встал на колени для молитвы. У скамейки была стойка для псалтыри и молитвенников; всякий раз, когда кровь Мартина капала на обложку ближайшей псалтыри, он промокал нос одним носком, а другим вытирал псалтырь. Он молился, чтобы ему были даны силы любить своего отца, ибо просто жалеть отца казалось ему недостаточным. Хотя Мартин знал, что задание любить мать было невыполнимым, он молил дать ему душевную щедрость, чтобы простить ее. И он молился за душу Арифа Комы, Мартин давным-давно простил Арифа, но каждое утро молился о том, чтобы и Святая Дева простила Арифа. Миссионер всегда начинал эту молитву одними и теми же словами.

«О Мать Мария, это была моя вина!» – молился Мартин. Некоторым образом история нового миссионера была также обязана Богородице – в том смысле, что Мартин почитал ее больше, чем собственную мать. Если бы Вера была убита упавшей статуей Пресвятой Девы, особенно если бы такое счастливое избавление имело место, когда подвижник был еще в нежном возрасте, Мартин никогда бы не стал иезуитом.