Сын цирка

В вестибюле мальчик-мусульманин дежурил за стойкой регистрации, слушая по радио песнопения каввали; казалось, он ел мороженое под ритм религиозных стихов – он кивал в такт, дирижируя ложкой, которая мелькала между контейнером и его ртом. Но это было не мороженое, сказал мальчик доктору Дарувалле; он протянул доктору ложку и предложил попробовать. Вкус этого продукта отличался от мороженого – это был подслащенный и ароматизированный кардамоном йогурт с шафраном. В холодильнике было полно этого лакомства, и Фаррух взял контейнер и ложку для Мадху. Он оставил вакцину и иммуноглобулин в холодильнике, убедив затем себя, что мальчик не станет это пробовать.

Когда доктор вернулся в комнату, Мадху была уже без полотенца. Он попытался отдать ей десерт штата Гуджарат, глядя в сторону. Скорее всего, она притворилась, что не знает, где открывается противомоскитная сетка, усложнив таким образом передачу доктором ложки и контейнера. Обнаженная, она сидела на постели, поглощая подслащенный йогурт и наблюдая за тем, как доктор раскладывал на столе свои записи для сценария.

Стол был неустойчив, на нем – грязная пепельница, в ней, в отвердевшей лужице воска, толстая свеча, рядом с противомоскитной спиралью – коробок спичек. Разложив свои странички и разгладив рукой стопку чистых листов, Фаррух зажег свечу и противомоскитную спираль, затем выключил верхний свет. На большой скорости потолочный вентилятор мешал бы ему работать и сдувал бы противомоскитную сетку с кровати Мадху, поэтому доктор включил вентилятор на малую скорость. Хотя толку от этого почти не было, но доктор надеялся, что вращение лопастей усыпит Мадху.

– Что вы делаете? – спросила его девочка-проститутка.

– Пишу, – сказал Фаррух.

– Почитайте мне, – попросила Мадху.

– Ты не поймешь, – ответил Фаррух.

– А спать вы не собираетесь? – спросила девочка.

– Может, только позже, – сказал доктор Дарувалла.

Фаррух попытался отключиться от мыслей о девочке, но это было трудно. Она продолжала наблюдать за ним – монотонный стук ее ложки о контейнер с йогуртом можно было принять за звук вращающегося вентилятора. Ее навязчивая нагота угнетала его, но не потому, что была искусительна; хуже было другое – он вдруг испытал греховное сексуальное наваждение, представив себе секс с Мадху. Он не хотел секса с нею, чувствуя разве что легкое веяние мимолетного желания, но исключительная очевидность ее доступности глушила все другие его чувства. Его вдруг поразило, что столь откровенный грех, нечто столь явно неправильное не всегда чреваты какими-то последствиями; ужас был в том, что, как ему казалось, от секса с Мадху не случилось бы ровно ничего плохого и вредного. Если бы он позволил ей соблазнить его, ничего бы страшного не произошло – ничего, помимо того, что он будет помнить об этом и сокрушаться всю оставшуюся жизнь.

Этой девочке повезло – у нее нет ВИЧ-инфекции; кроме того, он, как обычно, путешествовал по Индии с презервативами. И Мадху не такая девочка, чтобы рассказывать кому-то об этом; она не болтлива. В ее теперешней ситуации у нее, скорее всего, и возможности такой не будет.

Не только попранная невинность ребенка убеждала его в очевидности этого греха, равного которому он еще не представлял себе в жизни; в грехе убеждала его и эта ее неприкрытая аморальность, обретенная либо в борделе, либо, что отвратительно, благодаря мистеру Гаргу. Что бы ни делали с ней, никто за это не заплатит – только не в этой жизни, разве что, на худой конец, лишь приступом душевных мук. Это были самые темные мысли, которые когда-либо посещали доктора Даруваллу, но он все-таки прорывался сквозь них. Вскоре он снова что-то писал.

Доктор снова принялся что-то черкать на листе бумаги, и Мадху, поскольку она неотрывно смотрела на него, похоже, почувствовала, что доктор улизнул из расставленных сетей. Кроме того, ее десерт кончился. Она встала с кровати и, обнаженная, подошла к нему; она глянула через его плечо, как будто могла прочесть написанное. Сценарист ощутил прикосновение ее волос к своей щеке и шее.

– Прочтите это мне – только эту часть, – сказала Мадху.

Она прижалась к нему крепче, когда потянулась и коснулась рукой бумаги; она коснулась последней фразы. В ее дыхании ощущался слабый запах йогурта с ароматом кардамона, а еще что-то вроде запаха мертвых цветов – возможно, шафрана.

Сценарист вслух прочитал ей: «Два санитара в белых дхоти бегут, положив на носилки Кислотника, который скорчился в позе эмбриона, – его лицо застыло от боли, из его промежности еще идет дымок».

Мадху заставила его прочесть это снова; затем спросила:

– В какой это позе?

– Эмбриона, – сказал доктор Дарувалла. – Как младенец в утробе матери.

– Кто такой Кислотник? – спросила его маленькая проститутка.

– Человек, которого обожгло кислотой, как мистера Гарга, – сказал ей Фаррух.

При упоминании имени Гарга ничего не изменилось в лице девочки. Доктор избегал смотреть на ее голое тело, хотя Мадху все еще держалась за его плечо; он чувствовал, что начинает потеть там, где она прижималась к нему.